Виктор Татарский

В 2017 году, в год 50-летия «Встречи с песней», по приглашению руководства факультета журналистики МГУ Виктор Татарский дважды приезжал в студию университетского радио для записи интервью студентам Дмитрию Гордееву и Анастасии Солуяновой. В 2018 году фрагменты этих бесед были опубликованы на сайте учебного проекта «Радио. Моховая, 9». С точки зрения веб-дизайна материал из цикла «Легенды радио» получился великолепным, очень наглядным, но в его текстовую часть оказались вынесены только некоторые вехи биографии Виктора Витальевича. Немало, несомненно, интересного и важного, о чём Виктор Татарский в разные годы говорил другим журналистам кратко или вообще не упоминал, в студенческом материале представлено лишь в звуковых файлах.

В 2024 году к 85-летию со дня рождения Виктора Витальевича Татарского в веб-архиве «Встречи с песней» опубликована подробная текстовая расшифровка всех аудиофрагментов интервью с сайта «Радио. Моховая, 9» и они более точно разделены тематически. Иллюстративный материал взят из личного архива Виктора Татарского и открытых источников Интернета.

Детство в блокадном Ленинграде

Я родился в то время, когда уже началась Вторая мировая война, в ноябре 1939 года, когда был подписан Пакт о ненападении - Пакт Риббентропа и Молотова знаменитый, который Гитлер нарушил через 2 года. Я родился в не очень удачное для этого события время, прямо скажем. Кроме всего прочего, мои родители развелись либо в момент моего рождения, либо ещё до, либо сразу после, но, во всяком случае, детства у меня не было - началась блокада 8 сентября 1941-го года, вскоре после моего рождения, и я оставался всю блокаду в Ленинграде, никуда не выезжал. Когда я у матери спрашивал: «А почему ты меня отдала в дом малютки?», так назывался тогда детский дом на Петроградской стороне, где мы жили. Она сказала: «Я бы тебя не спасла, ты бы умер тут же, потому что...» Ну, понятно: блокада, есть блокада: 125 граммов хлеба и всё. Это я к тому что, то самое главное, что должен человек всю свою жизнь развивать и вдохновляться этим периодом - детством, у меня его не было. А если не было, то, в общем, вся моя жизнь - это процесс самообразования, я имею в виду жизненные, так сказать, моменты.

Очнулся я 9 мая 1945 года. Очнулся от салюта на набережной Невы. Я жил тогда на Васильевском острове. Это первое, что я помню. До этого - полный мрак. Я знаю ребятишек, которые помнят себя двух- трёхлетними, по крайней мере. Даже вот так. Редко, но помнят, а уж четырёх - обязательно. Я ничего не помню, потому что... ну, мозг спал, сахара не было, не было ничего для питания ребёнка, конечно, и это первый день второго моего рождения, 9 мая 1945 года. Ну, это рассвеченные гирляндами боевые корабли у набережной на Васильевском острове...

А как я оказался на Васильевском острове? Я ведь родился в том доме, где жил когда-то Сергей Миронович Киров, на Петроградской стороне - это Каменноостровский проспект сейчас называется, тогда был Кировский. Ну, конечно, Кирова убили в 1934 году, я родился в 1939-м. Но я жил в этом замечательном доме, о котором я помню только, что во дворе был фонтан и, видимо, меня на коляске туда вывозили.

О родителях

В Ленинграде я пошёл в школу, два класса я там проучился, а затем мои соседи, которые... квартира-то коммунальная, конечно, была на Васильевском, которые видели, что ребёнок как-то странно существует - никого, но отец иногда приходил, очень редко, но приходил, матери вообще нет. Она жила в Москве уже, работала в институте. И соседи разыскали мать.

Как-то возвращаясь из школы, я увидел свою Нину Юрьевну, матушку. Узнал её, хотя это было очень сложно, наверное. Вы знаете, внутренне как-то, интуитивно, да, чутьё какое-то проснулось. Я понял, что это она. Она была крайне строга. Не очень ей нравилось, конечно, что я возник вновь...

Вообще, надо вам сказать, что надо быть с детьми очень осторожными. Очень осторожными, потому что развод людей, взрослых, всё сознающих, договаривающихся или не договаривающихся, со скандалом или без, это они разберутся, а вот ребёнок - никогда. И я нёс на себе груз «нежелательного ребёнка от предателя отца», с точки зрения матушки, всю свою жизнь, до самых последних дней её жизни, а она прожила 89 с половиной лет. Вы можете себе представить это?.. Я ещё довольно сдержанно говорю, потому что мать есть мать, и, естественно, у меня отношение было к ней, так, как должен относиться сын к матери, но обратного не было. Это страшная вещь, вообще говоря... Это я всё говорю тем, кто думает: если они предполагают развестись, то ради Бога, тогда без детей. Разбирайтесь со своими «погремушками» сами.

Потомок Николая Чернышевского

Я тут увидел недавно портрет Николая Гавриловича Чернышевского, сделанный кем-то из художников в его молодые годы. Это абсолютная копия моей матушки! Это очень красивое, такое породистое лицо, а мать наполовину, не наполовину, на три четверти русская и на четверть у неё есть армянская кровь, кавказская. Но это тифлисские армяне, так называемые. И у Чернышевского тоже было что-то восточное, по крайней мере в молодости.

Не знаю, звал ли Чернышевский Русь к топору, но он был революционер-демократ, действительно и революционер, по-настоящему. Он же был в Петропавловской крепости, был осуждён, сослан, его вынудили стать на колени, и повесили ему доску с надписью «Государственный преступник». Хотя, надо заметить, что его предки по духовной линии были. А у Нины Юрьевны моей никаких этих остатков духовной линии, конечно, не было, а вот что-то от Чернышевского у неё было, да.

Собачья площадка в Москве

В 1947-м, по-моему, году я оказался в Москве, на Собачьей площадке...

Ребята, которые были во дворе и которые со мной учились, это шпана была, ну, стопроцентная шпана. Это фиксы, это ножечки, это сапоги, это белые шарфы - это полное неповиновение кому бы это ни было. Грабили слегка продовольственные палатки, которые стояли рядом. В этом я, правда, не участвовал, но наводку какую-то я, кажется, давал. То есть, я советовал им, как лучше сделать, что лучше сделать, сам не участвовал. Так сказать, Сусловым в этом деле, идеологом был... Ужас, конечно. И милиция иногда приводила меня домой. Но я обошёлся без того, чем могли закончиться «детские годы Багрова-внука»*, я имею в виду детство моих товарищей по двору - по Борисоглебскому переулку и по школе, я этого, к счастью, лишился.

Отчим

Мать вновь вышла замуж, её мужем стал Валерий Михайлович Бебутов, сорежиссёр Всеволода Мейерхольда. И я с ним начал общаться, когда мне было лет семь-восемь. И, может быть, то обстоятельство, что я поступил в театральный институт, именно в этом заключалось влияние Валерия Михайловича, который был одним из последних интеллигентов... Кстати он петроградец, заканчивал Петроградский университет, как и многие, кстати, сказать, режиссёры. Ведь никто тогда специально театральному делу не обучался, как правило, они все имели широкое образование, ну, может быть, такое, которое должны давать на факультете журналистики, к примеру. Но они, как правило, заканчивали юридический факультет Петербургского университета. И вот мой отчим Валерий Михайлович Бебутов... Кстати, я его никогда не называл отчимом, мне не нравилось это слово и у нас были очень хорошие отношения до последнего дня его жизни. И он, конечно, не желая этого, то есть, желая, но не показывая это, оказывал своё воспитательное воздействие на меня.

Смерть Сталина

Я, который ещё с вами разговаривает и как-то дошёл своим ходом до Моховой улицы, застал товарища Сталина, который ехал по Арбату, а я переходил улицу в этот момент. И никто меня за руки не оттаскивал, хотя в каждой подворотне стояли так называемые «топтуны». Я видел Сталина и на мавзолее, и в мавзолее, когда он некоторое время пребывал там вместе с Владимиром Ильичём...

Я помню, что, во-первых, началось всё это не пятого марта, то есть, официальный день кончины Сталина, а первого марта. Начиная с первого марта стали передавать по радио не то, что грустную музыку, но не было весёлой музыки - убрали всю весёлую музыку и передавали ежедневно по несколько раз бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина.

Ещё не Левитан это читал, трагедии ещё никакой не было, хотя мне известно, что умер-то Сталин первого или второго марта. Потому страну готовили. Вас что удивляет? Что? Не совпадает время, понятно, почему. Потому что невозможно было в стране, которая ощущала Сталина единственной надеждой и опорой, чуть ли не Господь Бог, внезапно объявить о его кончине. Да он не может... он не ходил в туалет никогда, он не может умереть! Вот как считало народонаселение.

Поэтому, естественно, Политбюро ЦК должно было подготовить народонаселение к этому событию. И поэтому звучали наполовину вымышленные бюллетени о состоянии здоровья вождя, хотя уже всё было всем понятно, и врачам, в том числе.

Во всяком случае, когда, наконец, объявили о его кончине, и я вошёл в комнату с этим известием... причём, помню свою фразу: не «умер Сталин», а «Сталин умер». Разница чувствуется? Если «умер Сталин», то это, собственно говоря, не несёт в себе никакого особого эмоционального отношения, а вот «Сталин умер» - несёт. И, видимо, в моём голосе, прозвучало что-то такое, на что моя матушка улыбнулась. Это была странная улыбка. Я понял, что ей это известие принесло удовольствие.

Потому что я никогда не верил и не верю тем людям, которые говорили, что они не знали о миллионах репрессированных людей Сталиным. И нечего кивать на Берию. Берия был выполнителем приказов. И сам по своей воле он не мог ничего такого делать. Это была всегда подпись Сталина заочная, очная - не важно. Сейчас говорят: мы не можем найти ни одного приказа с подписью Сталина о репрессиях. Так он просто не подписывал это, чтобы не оставлять для истории, он был достаточно хитрым, коварным человеком и умным. Вот и всё. И мать знала прекрасно о том, сколько её студентов Ленинградского горного университета, который она заканчивала, и сколько её сотрудников в лаборатории Института кристаллографии были осуждены, репрессированы или расстреляны. И поэтому вот эта улыбка... Я её сразу понял, в чём тут дело, потому что и я многое знал.

Поэтому, когда мне говорят люди старше меня или говорили: мы ничего не знали, мы верили... Во что вы верили, когда половина страны стучала, а половина сидела, и ещё какая-то часть из этой страны их охраняла? Потому что тоже нужен был огромный штат для тюрем и концлагерей. Поэтому, смерть Сталина была избавлением для страны. И это не только моё мнение и не только моё ощущение. Вот так.

А в школе, конечно, были слёзы, но не наших одноклассников. И даже девчонки, так это больше они... немножко, так, имитировали комок в горле. Но, в общем, откровенных слёз таких не было. А уж хулиганы наши, тем вообще это всё: «А, пахан загнулся». И всё, и ничего больше. Я не встречал человека, который искренне бы переживал эту смерть. Может быть, Валя Истомина, любимая женщина при Сталине в последние годы жизни, которая работала у него просто гувернанткой там или как это назвать - домработница. Она, наверное, переживала, а в общем-то... Я уж не говорю о Политбюро ЦК, которые сразу начали делить посты.

О других политических лидерах

По сравнению со Сталиным Брежнев был душка просто. Ну, во-первых, он не уничтожал людей. Да, он сажал и при нём была карательная психиатрия. Да, это было. Но всё-таки, если вспоминать теорию относительности, то таких расстрелов массовых не было. Хотя они все иногда сбивались на это, даже Хрущёв. Уже после разоблачения Сталина, в 1962 году, кажется, он устроил расстрел рабочих и Новочеркасске под Ростовом-на-Дону за то, что те выступили с требованием выполнения их, так сказать, элементарных жизненных потребностей. Потому что взвинчены цены были, они получали минимальную зарплату и так далее. И Хрущёв приказал их расстрелять, хотя только что обвинял в этом Сталина. Они все были повязаны, они все были заражены этим.

И Брежнев в этом смысле не большое исключение. Только в том смысле, что он не стрелял людей так массово. Но тоже политические преступники при нём были, которых он назвал, и психиатрия тоже была репрессивная. Но сравнивать траур по Сталину и траур по Брежневу невозможно. Потому что ну... что тут... ну понятно, я даже думаю, излишне объяснять. Правда, конечно, с точки зрения христианской соблюдались определённые нормы после смерти Брежнева: убрали весёлую музыку, конечно, всякие развлекательные передачи. Был объявлен траур в стране.

Потом пошла череда пышных похорон - Андропов, Черненко... Это, конечно, уже превращалось в нечто такое совершенно непонятное народу. Но, впрочем, просто подводился итог жизни этих людей. И тогда появился Горбачёв. Вот. Так что, Брежнев всё-таки отличался. Потом, он человек, видимо, был изначально добрый. Воевал всё-таки. Как-никак, хоть Малая земля, оказывается, важнее была Сталинградской битвы, как выяснилось после, так сказать, того, как были опубликованы «его книги». Но я надеюсь, что вы понимаете, что я говорю это, но не могу показать кавычки, но, тем не менее, всё-таки, как о нём говорили, неплохой мужик. Там же всё относительно. Но толку от этого неплохого мужика было немного. Все старались удержать его у власти, потому что они - окружение - понимали, что если его снимут, им самим будет плохо, как обычно и бывает.

Театр имени Сергея Мартинсона

Я был в 7 классе, когда создал школьную театральную студию. У меня в ней были ребята из 9-го и даже 10 класса. Она называлась имени заслуженного артиста тогда РСФСР Сергея Александровича Мартинсона. Это был очень популярный артист в то время. И, более того, он был хорошо знаком с Валерием Михайловичем Бебутовым, бывал у нас дома. И когда мы послали ему телеграмму, что назвали его именем студию, он прислал ответную телеграмму с благодарностью за это. Приехал в школу и дал свой сольный концерт. К полному восторгу всех ребят, особенно моих одноклассников и дирекции школы, потому что на эти деньги, а билеты были платные, был куплен занавес для сцены в школьном актовом зале - занавес, который школа не имела.

Так что, вот эта театральная студия, которую я организовал и в которой играл. Играл я Хлестакова, играл целиком «Баню» Маяковского - сам читал просто за всех персонажей. Ну и ещё чеховские рассказы мы ставили и так далее. Всяком случае, интересно, что никто из ребят, которые начали со мной это дело, никто не ушёл. Заканчивали школу, уходили, но так, чтобы разочаровались и ушли, бросили, этого не было. И это, конечно, меня поддержало в школе.

Студия находилась в самой школе, как вы понимаете. Никакого особого помещения у нас не было. Дирекция нам разрешила занимать актовый зал, когда он бывал свободен и там мы репетировали. Что касается декораций, то я по традиции нового театра начала XX века обходился без декораций. Это потом уже Юрий Петрович Любимов сам тоже пришёл к этому, но, вообще-то говоря, это дело гораздо более раннее. А костюмы... мы собирали деньги, у нас был взнос денежный. Каждый член студии платил, ну, условно говоря, не помню, другие же деньги были, 5 рублей в месяц. И на эти деньги мы в специальном таком прокатном заведении, существовавшем в Москве - театрально-прокатном заведении, брали театральные костюмы для наших постановок.

Об актёрах былых времён...

Сегодня и десятилетиями ранее - поразительная разница! Это культура, это актёрский диапазон, потрясающие средства выражения, которые забыты совершенно. Та же Вера Марецкая играет в фильме «Свадьба» невесту - яркую, комедийную, острохарактерную роль и потом играет в «Члене правительства» в фильме Хейфеца такую колхозную, замечательную женщину, которая становится членом правительства. И там, и там - обаяние, острота, потрясающий совершенно актёрский багаж.

Разные актёры были - Эраст Павлович Гарин, Сергей Александрович Мартинсон, о котором я говорил, Николай Иванович Боголюбов - артист Художественного театра. Сейчас могу забыть кого-то, но, в всяком случае, Бебутов был сподвижником Мейерхольда, значит, он знал всю мейерхольдовскую плеяду актёров. Они ставили с Мейерхольдом два спектакля - в 1918 году «Зори» Верхарна и в 1919 году «Мистерию буфф» Маяковского. И там были актёры, я могу вам их назвать, но имена, к сожалению, вам мало что скажут. В любом случае, если б вы назвали какого-нибудь популярного артиста кино и театра 1950-х - 1960-х годов, то я бы сказал, что 90 процентов из них - это выпускники театра Мейерхольда, это работавшие с этим великим мастером. Ничего подобного сейчас нет. У меня есть сейчас несколько любимых, я бы сказал актрис, а не актёров - это Алиса Бруновна Фрейндлих, это Инна Михайловна Чурикова. Кстати, мы с ней учились параллельно в Щепкинском училище, она заканчивала другой просто курс. Ну и, наверное, Лия Ахеджакова - очаровательная совершенно тоже... Вот они приближаются к тем актёрам, которых я застал в 1940-х - 1960-х годах, потому что это рассвет был советского театра.

О Фестивале молодёжи и Олимпиаде-80

В фестивале 1957 года я участия не принимал, был просто наблюдателем, я принимал участие потом, в Олимпиаде 1980 года. Я был в штабе Олимпиады. А почему их сравниваю, ставлю вместе, потому что какая-то радость была у людей. И наши побаиваясь, но всё-таки общались с иностранцами. Но мне уже было порядочно лет, я был в 9 классе и, конечно я тоже как-то принимал участие, но только как зритель. Как участника, меня не было. А вот на Олимпиаде я работал в группе Александры Николаевны Пахмутовой, там была отдельная группа, касающаяся песенного творчества и, в частности, там вместе со мной был Дин Рид - это известный американский певец, который приезжал в Москву.

Была абсолютная чистая, пустая Москва в отличие от Фестиваля, на Олимпиаде никого не было: всех вывезли, никого не впускали. В магазинах было всё - финны очень помогли. В общем-то в полуголодную Москву 1980 года привезли финские продукты, финны привезли нам финский ликёр замечательный клюквенный или брусничный, колбасу, сыр, чего у нас 1980 году не наблюдалось.

И на юг, и на север...

После 10 класса я уехал в театр, в один из периферийных театров в России**. Пробыл там год, понял, что я не хочу быть в театре и приехал в Москву, уехал на радио и телевидение в Мурманск. В Мурманске на сопке Варничной только что открылась телевизионная станция. И я работал там параллельно и на радио, и на телевидении - так получилось просто. Мне предложили, и я предложил свои услуги радио, не помню уже, почему. Я ещё не учился в институте, в институт поступил уже после Мурманска.

Два года я работал сначала на крайнем юге почти, а потом на Крайнем Севере. Один, естественно. Ну, один раз в театре, я вам сказал, второй раз на радио и телевидении. Вероятно, вот этот второй раз мне понравился больше, чем первый. Потому что я чувствовал себя хозяином положения - я мог выбирать, что делать. Но работал я с 6 утра до 12 ночи, потому что и радио, и телевидение так строили свои программы, что они занимали весь день. Кроме всего прочего, с сопки Варничной в Мурманске особо-то никуда не денешься. Это довольно высокая сопка над городом и так просто, особенно зимой, с неё не спустишься.

12 апреля 1961 года

Интересно, что я запомнил этот день тем, когда до меня это известие пришло. Значит, 12 апреля 1961 года, я уже в Москве, после Мурманска, готов к поступлению в институт, иду по улице Горького (Тверская), рядом с Домом детской книги - вот до такой детали я запомнил этот день, потому что громкоговорители по улицам в это время сообщали о полёте Гагарина. Представьте себе, ну, что мне этот Дом детской книги, я туда не собирался идти и не заходил туда, я просто проходил мимо, но именно там застигло меня это сообщение и навсегда отпечаталось в моей памяти: Тверская, то есть улица Горького, Дом детской книги - это между Белорусским вокзалом и Площадью Маяковского - Триумфальная ныне. И вот это сообщение, которое, видимо, и на меня произвело ошеломительное впечатление.

Ну, вот, собственно и всё. Всё остальное вы знаете по фильмам, по всему... и шнурок, который развязался у Юрия Алексеевича, когда он шёл широким таким шагом к членам правительства с докладом - этот шнурок, который заметили все иностранные корреспонденты, а нашим журналистам почему-то запретили об этом говорить - что такое, почему?..

О поступлении в театральное...

Я приехал довольно богатым из Мурманска. В отличие от театра, я там получал значительные деньги. Я же работал на двух работах параллельно, а потом, это Крайний Север. Сейчас у нас 2017-й, это что там получается, 50 с лишним лет назад было...

Должен сказать, что я поступал на курс к Игорю Владимировичу Ильинскому. Его вы, студенты, тоже благополучно не знаете... Это был один из блистательных актёров ещё немого кино, а потом великолепным комедийным актёром в театре Мейерхольда, актёром, игравшим комедийные сатирические роли в фильмах, допустим, «Волга-Волга», «Карнавальная ночь» (уже у Эльдара Рязанова), ну, бюрократа этого, помните, директора клуба Огурцова? И, более того, это был актёр необычайно широкого диапазона. Он работал в последние годы в Малом театре и там играл великолепно трагедийные роли, например, Акима в пьесе Толстого «Власть тьмы». Страшная, конечно, судьба у актёров - и у балетных, и у драматических - кино только остаётся, как-то и то, далеко не для всех. Вообще, вот так уходит всё и... всё, и никто ничего не помнит. Новое поколение уже не знает. Да и не хочет знать.

Игорь Владимирович Ильинский был одним из актёров театра Мейерхольда и, значит, знал Валерия Михайловича Бебутова. Валерий Михайлович скончался в 1961 году. И я думаю, что то, что он меня взял на курс, в некоторой степени было обусловлено тем, что он знал о кончине Валерия Михайловича и, понимая, что я имею к нему некоторое отношение, зная об этом, он меня взял на курс. Это, вообще говоря, лотерея. Я поступил наполовину из-за того, конечно, что Ильинский знал моего отчима и уважал его очень. Мог бы и не поступить, потому что я же поступал, помимо этого, ещё в ряд вузов. Во МХАТе на консультации мне сказали: «Вы же готовый артист, зачем вам театральный институт?» Это было, конечно, как вы понимаете, после работы в театре и после Мурманска, после работы на радио и телевидении. Во ВГИКе консультант (всех их помню, не буду называть просто) сказал мне: «Вы знаете, у вас очень необаятельная улыбка». Почему?! Что, я дама, что ли?! Причём тут моя улыбка? Я вообще редко улыбаюсь. А вообще, я человек довольно хмурый, замкнутый, необщительный, неконтактный, некоммуникабельный, аколлективистский, я же не пошёл в театр ещё и потому, что ненавижу зависимость. А там, в театре, ты зависишь от главного режиссёра, от жены главного, от рядового режиссёра обычного, от его жены или его любимой женщины... Это же невозможно так! Сам ты предложить ничего не можешь. То есть, ты можешь предложить, но не факт, что это будет с энтузиазмом воспринято. «Зачем нам нужен такой хоккей»***?

Что читал при поступлении в театральное, помню. Я читал сцену дуэли Печорина с Грушницким, из «Героя нашего времени» Лермонтова. И читал «Старик в станционном буфете» - это рассказ Константина Георгиевича Паустовского. И я читал почему-то Пушкина «Клеветникам России». «Почему-то» - это не «почему-то Пушкина», а потому - «почему-то “Клеветникам России”». Это о Польше. Александр Сергеевич был очень возмущён поведением поляков и написал такое стихотворение, за которое потом немножко стыдился сам и его укоряли даже уже литературоведы XX века.

Басни я не любил и не читал их никогда. Не мой жанр просто.

О студентах-однокурсниках...

Наш курс - курс Игоря Владимировича Ильинского, который потом перешёл к Михаилу Ивановичу Царёву... в общем, я бы не сказал, что кто-то сейчас гремит. Имя Спесивцева, Вячеслава Спесивцева, пожалуй, единственное, которое известно. Особо талантливых людей среди нас не было... А что касается меня, о себе я не могу говорить: известен я или неизвестен.

Студенты всегда были «студиозы» такие, какие были ещё и в XIX, а, может, и в XVIII веке. Были всякие семинары. Мы же там проходили политэкономию, историю партии, всё это, но относились к этому с очень большим сомнением, ревизионистски, не позволяли себе выпады. Мы понимали, что вылетим немедленно, за это нас тут же исключили бы. Я, например, не был ни в комсомоле, ни в партии, ни в какой. Причём, я этим не горжусь, я констатирую просто. Если б я был членом партии, я бы из неё так просто не выскочил, как некоторые товарищи в 1990-х годах. Я вообще Скорпион, а это означает, что человек довольно верный, преданный и не любящий менять ни ориентации своей, ни свои приоритеты. Поэтому, если бы уж я был бы в Партии, так в ней бы и оставался. Потому что, подчиняться этому всеобщему безумию тогда не очень хотелось. «Моя партия - никакой партии, моя партия собственного критического рассудка», - так говорит герой пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Кстати сказать, матрос, погибший в бою за Революцию. Ну, вот. Но «моя партия - никакой партии». Я очень рано это понял. Я считаю, что артистам и людям вообще вольных жанров не надо ни в какую партию вступать.

На радио оказался случайно...

Случайно, потому что первый муж моей сводной сестры был Онегин Гаджикасимов. Это поэт, который написал довольно много песен: «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня...» и прочее. Это ряд песен, которые пел Полад Бюльбюль-оглы, пел Муслим Магомаев, и музыку к этим песням писали Бабаджанян и другие композиторы. Знаменита «Восточная песня» на стихи Онегина Гаджикасимова: «Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою...», это Ободзинский пел. Популярный был поэт.

Он уже работал в музыкальной редакции Всесоюзного радио редактором. И как-то он мне сказал: «Слушай, у тебя хороший голос... (тогда был ещё ничего голос!) ...давай-ка попробуем на радио». Я говорю: «Нет, диктором я не хочу, это неинтересно». - «Ну, почему диктором? В музыкальную редакцию». Короче говоря, он меня привёл, и я там остался на 60 лет почти что. Так получилось. Но до «Встречи с песней» никаких моих авторских передач не было. Вернее, они были, но они были случайны, время от времени. Это как правило, были портреты поэтов и композиторов массовых и эстрадных песен. Конечно, свою передачу я получил только через 6 лет, после того, как пришёл на радио.

Нежелательный Ленин и запрещённый Евтушенко

Помимо радио параллельно я работал в Московской государственной филармонии, на договоре. И был лауреатом Всероссийского конкурса артистов-чтецов. Но заслуженного и народного артиста я получил позднее гораздо. А вот как лауреат, я имел право выступать с сольными концертами. Сольный, это не значит, что я пел, сольный, это потому что один на сцене.

Ленина читал - «Письма и документы». Ленина, всего навсего. И за это программу сняли. «Почему мы вас сняли? Мы запрещаем вам эту программу читать и просим приехать в Министерство культуры на коллегию, где мы будем обсуждать ваши поступки». Я говорю: «А в чём дело?» - «А в том, что вы читаете так, что мы слышим за этим: вот, что хотел Ленин, а вот то, что вы все делаете, то есть, всё наоборот. И это провокация», - сказали мне они.

С Евтушенко я познакомился в связи с тем, что я работал над его поэзией. То есть, я читал его стихи. Мне очень приглянулись стихи Евтушенко, потому что они были необычайно злободневны. Даже в лирике Евтушенко всегда чувствовался сегодняшний день и восприятие поэтом сегодняшней действительности. Мне показалось это очень важным. Я больше всегда был склонен к прозе. У меня более 40 программ в голове - сольных актёрских программ и это 90 процентов проза. Помимо Евтушенко я читал только поэтов Серебряного века - Пастернак, Ахматова, Цветаева, Блок и так далее.

Что касается Евтушенко, мы с ним встретились. У нас в филармонии работала его сестра - Лена Евтушенко. И она сообщила Евгению Александровичу, что я готовлю программу. Мы созвонились, встретились. Состав программы с ним не обсуждали. Он сказал: «Это на ваше усмотрение». У меня было 66 стихотворений сделано, подготовлено для чтения наизусть, конечно. А надо вам сказать, что для одной концертной программы достаточно 30 стихотворений. Эти 30 стихотворений занимают полтора часа. То есть, то время, которое требуется для сольного концерта, чтобы тебе платили не одну ставку за концертные выступления, а три. Но дело тут не в ставках, конечно, я просто говорю о том, что у Евтушенко для меня нашлось 66 отличных, на мой взгляд, стихотворений. Хотя у него их тысяча, наверное, или около того. Недавно как-то он мне сказал: «Витя, что же вы перестали меня читать в XXI веке?» Я говорю: «Евгений Александрович, ну, всему своё время...» Я не стал расшифровывать, что просто мне показалось, что это умение рассказать о всём том, что происходит вокруг тебя и в тебе самом, оно имеет отношение к определённому времени. Понимаете? Надо быть таким гением, как Пушкин или Лермонтов, чтобы это было вне временно. Например, вся лирика Пушкина, она вневременная, правда? А у Евгения Александровича всё-таки очень много примет именно сегодняшнего дня. Или поэзия Блока, она тоже вневременная:

Эта пронзительность, которая остаётся навсегда для России. Россия мало меняется, надо заметить. Я могу это заметить, у меня есть, с чем сравнивать.

Вот поэтому Евтушенко долгое время был моим поэтом. И он был на приёме моей программы в филармонии и программу благополучно запретили. Но я говорю, потому что Евгений Александрович незадолго до этого послал телеграмму Брежневу в поддержку Солженицына. Как вы понимаете, это не прощалось. У него был отменён его сольный концерт в Колонном зале с участием оркестров, Клавдии Шульженко, которая пела его «Вальс о вальсе», других артистов. Были расклеены афиши и замазаны после его поступка. Это был, кстати, мужественный поступок. Он прекрасно знал, чем это закончится. И примерно тогда же, чуть позже, я сдавал филармонии его программу, разумеется, не ко времени. Он приехал и при нём программу запретили. Мы пошли с ним в Дом литераторов, недалеко, кстати, от Дома звукозаписи, где я работал. Вот там была Белла Ахмадулина, совершенно очаровавшая меня тогда. Очарование от неё исходило. Больше ничего не могу сказать. Она молчала, мы с ним разговаривали. Он меня представил ей, конечно. И мне сказал: «Витя, вы не огорчайтесь. Мы сделаем ещё одну программу, она будет острее, чем эта. И они её примут, никуда не денутся». Сказал он с абсолютной уверенностью. Так и произошло. Когда сказал «мы», это было не совсем точно - программу делал я. Я не советовался с ним по отбору стихов, а он и не настаивал. 66 стихотворений по хронометражу хватает на два сольных концерта. Я, конечно, читал в одном концерте всю эту программу - полтора часа, просто варьировал стихи в зависимости от того, кто в зале.

Булгаков на сцене

Я давно начал работать над романом Булгакова. В телевизионной передаче, где я был персонажем - «Линия жизни», рассказывал о том, что работу над «Мастером...» начал в 1963 году, ещё до того, как Константин Михайлович Симонов добился публикации отдельных глав романа в журнале «Москва», до этого. И, конечно, так как я взял линию Воланда и нечистой силы в Москве, то я и назвал композицию «Нечистая сила в Москве».

Естественно, как вы понимаете, товарищу Гришину, первому секретарю московского комитета Партии, это название вряд ли пришлось по душе. Программа была тут же запрещена, уже из самого названия, а потом была запрещена и худсоветом Московской филармонии, а мои все выступления были от Московской государственной филармонии.

Что касается «Мастера и Маргариты», программа была запрещена до последнего. Уже Горбачёв был, уже всё было вроде ничего, можно. И цензура, так сказать, под вопросом большим, но программу не давали. Тогда я поехал в Ленинград, на свою родину и предложил там эту программу. Они с радостью согласились и выпустили афишу под названием «Нечистая сила в Москве» - не у нас, конечно, нечистая сила, а в Москве. И даже первый секретарь ЦК партии в Ленинграде, в то время Григорий Романов, ничего на это не сказал, хотя афиши видел, потому что он проезжал по Невскому, а афиш было много в центре города. Тоже, видимо, считал, что нечистая сила, конечно, только в Москве. Также было с Киевом, с Нижним Новгородом (Горьким, тогда), с Ярославлем, ну и далее по списку в тех городах, где я помимо Москвы читал разные программы, в том числе и «Мастера...» И никто не «стукнул», ни из одного города не пришло никакой депеши на счёт того, что вот, Татарский читает запрещённую программу.

Аудитория всегда прекрасно реагировала, потому что люди знали, на что они шли. Более того, ведь ещё роман не был опубликован. Уже, допустим, в журнале «Москва» были отдельные главы, но журнал далеко не всем возможно было достать, а главное, что там же не полностью был роман. И я читал не полностью, но линия моя - Воланда линия, была взята полностью. И, конечно, люди знали не только на кого они шли, но и на что они шли.

С Ленинградом у меня вообще проблем с аудиторией не было, они знали, что я, блокадник, что, в общем, я ленинградец и мои родители ленинградцы. Это много давало, кстати сказать, прибавляло интереса. Потом я уже звучал по радио, а радио было для меня в то время лучшей рекламой, потому что была уже «Встреча с песней». И люди, слушая по радио, они, некоторые из них, думали, ну, надо пойти посмотреть, кто это такой, на самом деле, телевидения же у меня не было тогда. Так что, что касается реакции, реакция была замечательная везде и всюду. А потом и в Москве. Правда, в Москве всё-таки не дали мне название «Нечистая сила в Москве», а просто «Мастер и Маргарита. Сцены из романа». Ну, я на это пошёл. Нельзя же быть таким до конца упрямым.

Вот это блистательная, конечно, моя работа, не потому, что я такой гениальный артист, а просто я сам получил такое удовольствие за весь период - десятилетия прошли. Кстати, потом подключилось «Собачье сердце», которое я сделал и читал до выхода фильма - прекрасного фильма Владимира Бортко с гениальным Евгением Александровичем Евстигнеевым, Романом Андреевичем Карцевым, ну о чём говорить? Я перестал читать, когда вышел фильм. Просто я уступил пальму первенства кинематографическому произведению, на мой взгляд, великолепно сделанному. Так что, с Булгаковым меня связывают десятилетия общения.

Передача «Встреча с песней»

Передачу «Встреча с песней» 1967 году я предложил сам и название предложил сам. Мне сказали впоследствии, что когда-то, в период войны, такая передача была на Всесоюзном радио. Я этого не знал, действительно. Это поразительное совпадение, если это было так. Кстати, когда появилась «Встреча с песней», вскоре из ЦК партии был звонок: «А что это у вас там за мальчик появился? Вот эту передачу ведёт и позволяет себе кашлять в эфир, вздыхать?..» Это было немыслимо!

О документальном кино

Этим я занимался в течение нескольких десятилетий. Меня интересовали документальные и научно-популярные фильмы. Мне интересно было вникать в суть. Я там, например, читал тексты фильмов по такой физической проблеме, как нейтрино, до сих пор помню. И там объяснялось, что такое нейтрино, кто это обнаружил из учёных. Короче говоря, это было всегда очень интересно. Я почти не читал политических документальных фильмов.

Был один случай в моей практике, даже не хочу называть название этой картины. Но это немножко, может быть, с нынешних позиций... Но это была женщина режиссёр. Могу её назвать - Екатерина Ивановна Вермишева****, один из классиков отечественной документалистики, которая должна была это сделать по решению Центрального комитета партии. И показали по телевидению. И мне было не то что неудобно, но меня начали некоторые знакомые за это укорять: «Что, мол, ну зачем ты влез в это самое?..» Я говорю: «Да, влез, потому что надо было помочь человеку. Потому что Екатерина Ивановна сказала, что это надо сделать мне и только мне, и кандидатура согласована в ЦК партии, и вы поймите меня и так далее, и так далее». И я понял её и сделал это. И не считаю, что уж так страшно. Тем более, это был единственный случай. Все остальные фильмы были научно-популярные и документальные, очень интересные.

Вообще, это очень хорошее занятие - документалистика во всех жанрах: и в кино, и в телевидении, если она честная. А потом я же ведь работал с Романом Карменом. Это великий просто документалист, начинавшую свою работу в Испании во время боёв. И он задумал цикл «Великая Отечественная» из чуть ли не пятидесяти фильмов. И мне сказал: «Витя, мы сейчас запишем с вами текст одного фильма...» Ну, о войне идёт речь, как вы понимаете, «...который я делаю, как режиссёр, но я художественный руководитель всего цикла, и потом мы перепишем с вами всех, кто записывал с другими режиссёрами других артистов. Я говорю: «Конечно, святое дело». Это длинный рассказ о Великой Отечественной войне, направленный на Соединённые Штаты, потому что, там он вышел под названием «Неизвестная война». Вообще, Великая Отечественная война и Мировая война для американцев до сих пор неизвестная война или они приписывают себе в ней победу в первую голову. Это всё несправедливо, неправильно.

А пострадал я за русский язык. Когда мы писали текст к этому единственному фильму Романа Кармена, его ассистент или редактор - редактор Седа Пумпянская, помню, как её звали, не помню отчества, а он её называл «Сэда, сядь, Сэда». Она сказала: «Вы вот тут...» - «Нет», - я говорю. Я ему сказал и ей, что так не надо говорить, по-русски это неправильно. Я сразу предлагаю в таких случаях варианты. Надо сказать вот так, я считаю. «Это написано», - говорит эта Седа Пумпянская, - «утверждён ЦК партии текст и ничего менять здесь нельзя!» Я говорю: «В таком случае, я этого писать не буду». Роман Кармен видя, что дело такое напряжённое, говорит ей: «Сэда, сядь!» Говорит, «Виктор, вы правы. Пишите». И я записал так, как я считал нужным. Но когда вскоре Роман Лазаревич скончался, то Сэда не простила мне этого и меня отвели от проекта и весь текст писал Василий Лановой. Вот такая история. Так что, за русский язык поплатился. А, кстати, Лановой получил Ленинскую премию за это, среди прочих. Вот так вот... Это о документалистике.

Более того, я работал с Михаилом Ильичём Роммом - совершенно потрясающая личность, великий режиссёр. «Девять дней одного года»... ну, там ещё ряд фильмов, в том числе Лениниана: «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году». С точки зрения профессионализма, отставив в сторону политику, они сделаны великолепно. И там прекрасные артисты - Николая Охлопков, Борис Щукин, именем которого названа «Щука», как и называют студенты, вот это и есть Борис Щукин, он играл Ленина, Борис Васильевич. Так вот, Ромм услышал меня на «Мосфильме», когда я читал одну из своих программ актёрских. И меня вскоре к нему вызвали. Говорит: «Виктор, вот, наверное, моя последняя документальная картина...» Он скончался в 70 лет и, в общем, неважно себя чувствовал... Я говорю: «Михаил Ильич, почему вы сами не читаете авторский текст? Вы же великолепно прочли свой “Обыкновенный фашизм”?» Он там был автором текста и читал за кадром, естественно. Он говорит: «Здесь нельзя, потому что тут речь идёт о моих работах того периода, 1930-х годов. Поэтому, мне неловко самому это делать. Я вас очень прошу, сделайте». И я сделал, конечно. Личность совершенно потрясающая - обаятельный, умный, великолепная память, всё прекрасно совершенно, но... непростая жизнь, потому что тоже не давала цензура очень многое, потом со Сталиным были там сложности во время работы над фильмами «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году»... Но, в общем, как все художники того периода, он получил тоже... Но я о нём вспоминаю просто с великой нежностью и, если получится, я хочу на «Радио России» сделать программу по его книге - книге воспоминаний очень интересных, к его юбилею, который будет в 2021 году. Но, так как я делаю всё заранее, может, я ещё и успею это сделать.

Сергей Георгиевич Лапин

Лапин, председатель Гостелерадио СССР - человек, который был сталинистом совершенно явным, антисемитом совершенно явным, который в это же время прекрасно знал поэзию Серебряного века, знал и, подозреваю, что любил, но не давал ничего подобного в эфир. То есть, человек минимум с двумя личностями и, разумеется, всё шло на фальше, многое, во всяком случае, потому что когда такое руководство, то «воленс, неволенс», такими становятся и те, кто работает под его началом.

Руководитель радио при Лапине, это всё 1970-й год, некий Орлов, запрещал всё, что можно запрещать, ну всё, что можно. Ну а, когда меня, например, попросили быть членом международного жюри в чтецком жанре - актёрском жюри, это был международный конкурс в Праге, тот же Орлов, отвечая на запрос Михаила Ивановича Царёва, он был одним из руководителей курса, где я учился в театральном Щепкинском училище и председателем Всероссийского театрального общества тогда, и он и просил меня, чтоб я поехал туда. Официально он запросил комитет, а там ответили, тот же Орлов, «это не соответствует занимаемой должности товарища Татарского». То есть, демонстративное пренебрежение ко всякой человеческой личности. Ничего хорошего в 1970-х годах не было, кроме, может быть, детского вещания, которое было освобождено как-то от этого и там были ещё приличные передачи, а так... ну, когда враньё кругом, когда двуличность сплошная, что может быть в этом хорошего-то? И профессионалы перестают быть профессионалами, они делают что угодно, что прикажут...

Товарищ Лапин считал меня... как это называлось... ревизионистом он меня считал. Он однажды устроил разнос в присутствии Энвера Назимовича Мамедова - замечательной личности - руководителя телевидения при Лапине (он руководил всем телевидением, был заместителем Лапина по телевидению). Так вот, когда готовился сотый выпуск передачи, меня вызвали с Терезой Владиславовной Рымшевич к Лапину на Пятницкую. Там сидел Мамедов, который с большим любопытством поглядывал то на председателя, то на меня. Он не произнёс за примерно час нашего общения ни единого слова, а просто смотрел то туда, то сюда - то на председателя, то на меня. Явно я чувствовал его поддержку.

Лапин громил передачу «Встреча с песней» - ходил и размахивал текстом передачи, исчерканным красным карандашом и кричал: «Это что же получается!» А там, в сотом выпуске, я сказал, что благодарю председателя сельсовета такого-то колхоза за то, что помогли инвалиду Отечественной войны - выделили ему дом, кого-то благодарил за то, что коляску дали инвалиду, благодарил тех, кто помог починить крышу и так далее - то есть, тех, кто оказал помощь несчастным людям.

То есть, к сотому выпуску набралось немало добрых дел, которые делала «Встреча...» помимо песен, помимо писем даже. Из писем я получал информацию о том, что человеку плохо. Но на бланке Гостелерадио СССР писал обращение к руководству. Иногда писал обращение в тюрьму, потому что заключённый, который писал мне письмо, я сообщал начальству тюрьмы, что он не может быть очень плохим человеком. Просто не может быть, поверьте мне, я уже читал много писем - по почерку, по фразам, по всему я вижу, что человек попал в беду, обратите, пожалуйста, внимание. Самое поразительное, что это всегда доходило до адресата и адресат принимал меры. Всегда. Я думаю, почему? Да потому, что они не видели здесь никакой корысти. Этого не было в эфире. Единственное, когда что-то было сказано в эфире о том, что было сделано за 100 передач, это и взбесило Лапина. А он был приятелем Брежнева, они жили на одной площадке, дружили одно время. И он, размахивая, кричал: «Значит, Леонид Ильич Брежнев ничего не делает для советского народа? Всё это, видите ли, “Встреча с песней” делает!..» Ну и так далее.

А я приехал после свадьбы друга, был в некотором таком состоянии, прямо скажем, не аутентичном и мне было так наплевать на всё!.. Потому что я уже выходил на сцену, я читал свои актёрские сольные программы, работая в филармонии. Я читал тексты за кадром в фильмах документальных и думаю: ну, что ты кричишь, ну, что ты бегаешь, ну, увольняй меня, ну... Дело кончилось тем, что, когда я вышел из его кабинета, стоял курил на площадке, он, выходя... а они с Мамедовым шли на заседание коллегии этажом ниже, он подошёл ко мне, похлопал по плечу далеко не отечески, а угрожающие и произнёс фразу: «Каплер был не менее популярной личностью». А Александр Яковлевич Каплер незадолго до этого был, не то, что уволен, но он, фактически, сам ушёл с телевидения, он вёл там «Кинопанораму», это, кстати, единственный настоящий ведущий телевизионной этой передачи. И он ушёл, потому что Лапин желал заставить записывать передачи и давать ему на цензуру. А раньше передачи шли в прямой эфир. Каплер сказал: «Что? Да, этого Сталин от меня не добился! Я и Сталина-то не очень слушался, буду я ещё его слушаться, ещё не хватало!..» А он при Сталине был в заключении за роман с дочерью Иосифа Виссарионовича Светланой. Вот так. Так что, фраза «Каплер был не менее популярной личностью» многое таила в себе.

Ну, в конце концов это всё обошлось. Передача в этот день вышла обкарнованная со страшной силой. А потом как-то ничего вроде было... Понимаете, это все сейчас стали смелые. И говорят всё, что угодно о прошлом, но это, действительно, факт. Мы к этому относились более или менее спокойно, ведь нельзя же всё время бить по одному и тому же месту и думать, что человек взбунтуется. Нет, человек привыкает ко всему.

«Запишите на ваши магнитофоны»

Борьба заочная с цензурой велась весьма-весьма основательно. И была безумная радость, когда нам удавалось обмануть цензоров. «Да, это против апартеида, против расовой дискриминации, против...», а в песне пелось просто о любви, ни о чём больше. И песню пропускали в эфир. Это делали мои редакторы цикла «Запишите на ваши магнитофоны». Я эту передачу только вёл и был режиссёром её. Ну, режиссёром сам над собой, конечно, сводил музыку. И, конечно, заказывал своим знакомым перепись иностранных вещей. Это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»*****, хотя до сих пор во «Встрече с песней» идут фрагменты передачи «Запишите на ваши магнитофоны», которые мне присылают те, кто долгое время слушал эту передачу, которые успели её в хорошем качестве записать.

Если говорить о молодёжной аудитории, то это передача, конечно, «Запишите на ваши магнитофоны» и «На всех широтах», которая существовала в начале 1970-х годов и просуществовала 7 лет. Её закрывали трижды. Точнее, третий раз закрыл я её сам, потому что меня заставили обстоятельства... Это передача, которую помнит молодёжь, которой сейчас, наверное, лет 60, где давалась эстрада зарубежная. Там были и не только «Битлы», не только «Deep Purple», любимая группа нашего премьера, там был - «Led Zeppelin», конечно - «Led Zeppelin», который немыслимо каким образом прошёл в эфир тогда, в 1970-е годы.

Вот тогда комсомольская печать меня подставляла дважды. То есть, она печатала статью, что Татарский даёт в эфире то, что немыслимо! И всё это, вырезки эти, газеты эти клались на стол товарищу Лапину. И передачу закрывали. Дважды. А третий раз меня заставили там давать одну песню Кубы, одну вьетнамскую, две - соцлагеря, ну и одну англоязычную вещь. Я говорю: «Нет, такого не будет». И закрыл передачу.

Во всяком случае, мы с женой выходили на пляж, вот там, в Сокольниках, тогда там я жил, в воскресенье в 2 часа 5 минут, почти у каждого второго был транзисторный приёмник и работал «Маяк», где шла передача «Запишите на ваши магнитофоны» или «На всех широтах» потом. Это было поголовное, конечно, увлечение, ребята, да и понятно, почему.

Мне звонили с Петровки и говорили: «У вас... осторожнее, у вас ведь много дисков...» Я говорю: «У меня никаких дисков нет. Я их получаю и сразу потом отдаю назад, переписываю на радио и отдаю». - «Дело в том, что мы тут задержали группу фарцовщиков пластинок у комиссионки, и я знаю, что они, вот, надеялись на то, что у вас можно поживиться этими дисками, так что, имейте в виду». Я говорю: «Хорошо, только передайте им, что у меня абсолютно никакой фонотеки собственной нет. Мне друзья привозят из-за рубежа, и потом я отдаю им, переписав, больше ничего». 100 рублей стоил один диск. То есть, диском тогда называлась большая пластинка. Это огромные деньги, потому что я, например, получал на радио 140 рублей. Можете себе представить. Поэтому, эта передача сбивала цены у фарцовщиков, у спекулянтов, которые наживались на этой музыке. Так что, общественная польза была принесена.

О выговорах...

У меня было три выговора, и все три были за передачу «Запишите на ваши магнитофоны» и «На всех широтах», потому что, пока не было в печати ничего, руководство не реагировало или реагировало нормально. Но «Комсомольская правда», а потом «Московский комсомолец» (сейчас такая, почти что оппозиционная газета) просто напечатали доносы на мою передачу и на меня. Вас интересует что именно, да? Там было такое, что Татарский проповедует питие шампанского во французских песнях. Вот так вот, да. Во французской песне было что-то с шампанским, а это была антиалкогольная кампания. Пела, между прочим, на французском языке то ли Эдит Пиаф, то ли Мирей Матье, я уж не помню, но так или иначе перевели и донесли, и газета напечатала один раз, второй раз... Всё это попадало на стол председателю Лапину. И каждый раз он требовал от меня объяснений, ну, таких заочных. Я не встречался с ним больше.

И это всё, конечно, было и, закрывая передачу, мне был вынесен выговор. Каждый раз. Я имею в виду «Запишите на ваши магнитофоны», которая потом получила наименование «На всех широтах». А «девичья фамилия» у неё была - «Запишите на ваши магнитофоны». Вот так.

Но я не был никогда ни в комсомоле, ни в партии. И это меня спасало, потому что выговоры мне выносились так, что их можно было вскоре снять. И когда я получал очередное какое-нибудь поощрение от руководства, выговор снимался. Но это меня меньше всего, надо сказать, волновало. Я никогда не делал карьеры, я отказывался не только вступать в партию, я отказывался от должностей, которые предлагались в одно время. Я вообще человек спокойный относительно собственной карьеры, как писал Евгений Александрович Евтушенко, «я делаю карьеру тем, что не делаю её».

«Встреча с песней» и телевидение

Почему на телевидение я не отдал «Встречу с песней». После товарища Лапина пришли абсолютно вменяемые люди - Леонид Петрович Кравченко, Николай Николаевич Месяцев был до этого, он, кстати, тоже был при Лапине ещё, но он был очень вменяемым руководителем радио. Из всех руководителей он мне запомнился больше всего, как очень хороший человек, Михаил Аверкиевич Харламов... А председателем Гостелерадио, который мне первый предложил «Встречу с песней» перенести на телевидение, был... я не помню сейчас его фамилии, но это, собственно, не важно, потому что предлагали два или три председателя Гостелерадио, зная, что передача популярна на радио, а они всё, что популярно на радио, хотели взять на телевидение.

И мне сказали: давайте вот в то время, когда идёт «Утренняя почта» телевизионная, в воскресное время у нас будет идти «Встреча с песней» телевизионная. Я говорю: «Вы понимаете, в чём дело. Здесь есть ряд обстоятельств. Первый - Юра Николаев, который ведёт “Утреннюю почту”, мой давний-давний друг и мне просто этически было бы неприлично занимать его место. Это первое. Второе и, наверное, самое главное, что это чисто радийная передача, потому что телевидение навязывает людям свой видеоряд, оно лишает человека возможности собственных аналогий, ассоциаций, размышлений по этому поводу, о чём говорится в письме или в песне, понимаете?.. Только! Исчезнет всё! Какой вы думаете видеоряд давать?», - спрашиваю я у председателя. - «Ну, мало ли что! Можно придумать...» Я говорю: «Нет. Если я читаю письмо, что здесь должно идти? Сидит человек и читает письмо. И всё. Зачем?..» То есть, это чисто радийная вещь. Я говорю: «Благодарю вас за предложение, но это немыслимо просто, это к телевидению не имеет никакого отношения».

Юрий Левитан и Ольга Высоцкая

Вдруг мне сообщают, что я должен записывать на радио призывы Центрального комитета партии к 1 Мая. И вообще, потом к 7 ноября и так каждый год. Я не комсомолец, не член партии и спрашиваю у своего редактора Терезы Владиславовны Рымшевич, которая, кстати, была редактором и на призывах ЦК, и потом по «Встрече с песней» она лет 15 была редактором. Я говорю: «Тереза Владиславовна, а за что мне-то эта вся “прелесть”, это всё?..» - «А это, - говорит, - тебе за твоё вольнодумство. Ты вот там читаешь “Запишите на ваши магнитофоны”, вот это всё, да? Вот это твой такой “левый” блок, да? А здесь вот это - “правый”, пускай вот ты и будешь это делать». Я говорю: «Что, как наказание что ли?» Но наказания никакого не было, потому что два раза в год я встречался с Ольгой Сергеевной и Юрием Борисовичем - совершенно замечательными людьми, с которыми было необычайно приятно иметь дело. Ну, они подвергали глубочайшему остракизму все эти призывы ЦК, и когда меня Левитан спросил как-то: «Витя, а как вы думаете, почему у нас было 185 призывов ЦК, а сейчас осталось 42?» Я говорю: «Вероятно, они считают, что все остальные призывы, всё это уже выполнено». Он говорит: «Нет. Я думаю другое: они, наверное, потеряли надежду». Вот в таком тоне. И потом он садился и читал эти призывы ЦК. Можете сказать, что мы циники, ради бога, но, уверяю вас, что в этих призывах не было ничего духовного и того, что не подлежало бы сомнению.

Кстати, я 10 лет был в составе жюри Премии «Радиомания» Медиасоюза и, так получилось, что по номинации «Легенда» я был первым, кто получил Золотой микрофон по этой номинации. Мне было крайне неудобно и я сказал: «Товарищи, чего же с меня вы начинаете? Ведь есть Левитан, есть Синявский...» - «А кто это?», - спросили меня члены жюри «Радиомании»! «А кто это?» Вы можете себе представить?.. Как мы не любим знать и помнить!.. «Ленивы и не любопытны», как писал Пушкин. Это что касается Синявского. Ну, конечно, его голос, его репортажи: «Внимание. Говорит Москва! Наши микрофоны на московском стадионе «Динамо». Сегодня здесь встречаются две столичные команды ЦДК и «Спартак». Ну, если я вам скажу, что творится нечто необычайное на стадионе, я ничего не скажу этим!» Ну, вот так вот примерно, да? Но, к сожалению, я не Максим Галкин, я не могу передать...

О культуре речи

Во-первых, не надо говорить слово «волнительно». Это салонно-дамское выражение, очень выспренное, совершенно не русское, в русском языке такого слова нет. «Актёрство» - такое слово «актёрство», в скверном отношении. Во-вторых... Да, кстати, если говоришь «во-первых», обязательно скажи хотя бы «во-вторых», а то у нас часто говорят «во-первых, я...» и поехала, и с этого «во-первых» так и не слезает. Поэтому это надо обязательно учитывать. Ну а так, конечно, таких масса примеров. Кстати, во «Встрече с песней» я иногда обращаюсь к письмам слушателей, где речь идёт о языке и приводятся конкретные примеры, иногда с вопросами, иногда с утверждением, как правило, верным утверждением, и тогда мы об этом говорим. Надо просто иметь с собой словарь. Всегда. И когда я работаю над текстами, проверяю по словарю. Как говорил Виктор Степанович Черномырдин, ярчайшая личность, «у меня к русскому языку вопросов нету». Это его «нету»... Так вот, у меня вроде тоже не должно быть вопросов, но, тем не менее, во время работы и над художественным произведением, и над текстами передач, я обязательно держу словарь и заглядываю. Потому что тебе кажется иногда, что вот так, а потом выясняется, что нет. Но! Что касается словарей. Дело в том, что многие словари последнего периода вышли только благодаря тому, что там 30 процентов замены. Только в этом случае словарь имеет право на публикацию. Если ты можешь предложить 30 процентов замены, убедительно. Так вот, там очень много вариантов - можно и так, и так...

Это совершенно немыслимо, потому что нельзя говорить не просто «волнительно», нельзя говорить, позвонишь, но это совершенно ясно, тем не менее, говорят. Ну, много чего говорить нельзя и не могут быть здесь никакие варианты, а делается это порой для того, чтобы словарь выпустить и получить за это деньги. Поэтому, лучше всего иметь под рукой словарь для работников радио и телевидения издания Гостелерадио 1980-х годов. Там безо всяких этих самых вариантов и никоим образом всё это не устарело. Потому что, когда говорят «ну, язык развивается, это устаревшее понятие, вот это ударение...» Нет, это зачастую делается для того, чтобы облегчить... кстати, сплошь и рядом говорят облегчить. Почему?! Облегчить! Потому что, говорят «легче» - «облегчить». Но здесь идёт перенос ударения на конец слова, понимаете.

«Дорогие» я вообще не говорю, потому что, мало ли, может меня какие-то бандиты слушают или мерзавцы. Какие они мне дорогие? Нет, конечно. И «друзья» - никакие они мне не друзья. Я обращаюсь просто «добрый вечер», а если надо обратиться к конкретному человеку или к группе, я называю по имени-отчеству, которое у меня есть в письме. И прошу, чтобы они указывали свои имена и отчества. В этом смысле, да, это фальшь, вы правы - «дорогие друзья, дорогие друзья...» На каждом шагу! Какие кому друзья? Что ты врёшь!.. В общем, это всё вот из той серии банальности, штампов, неискренности, которых на радио, а особенно на телевидении безумно много до сих пор.

О временах перестройки

Прекратила свою деятельность цензура. Слава тебе, Господи! За одно это я должен быть благодарен Горбачёву. Это всё-таки при Горбачёве уже началось. Это почувствовалось сразу. Стало легче, свободнее дышать. Но я говорю о 1980-х всё-таки второй половины значительно, после 1988 года примерно. Потому что до этого ещё... Ну, там же был, кроме Горбачёва, Егор Лигачёв, понимаете, идеолог. Вы не застали эту «прелесть» всю, а я-то застал.

О 1980-х можно говорить, о первой половине, то же самое, что о 1970-х, а вот конец 1980-х, да, это был вздох, вздох облегчения, безусловно. Это чувствовалось везде: в репертуарных политиках театров, кинематографа, радио и телевидения, в доступе к литературе, разумеется. Издательства не сразу развернулись, надо было же ещё и перевести - речь шла о западной литературе. Тот же Оруэлл «1984» - это уже 1990-е годы. В 1980-х этого ещё ничего не было, но начиналось. И, во всяком случае, не было запретных тем в литературе, понимаете, и запретных авторов не было уже.

Это огромное дело - то, что сделал Михаил Сергеевич, а потом Борис Николаевич. Огромное! Я понимаю, что история - такая вещь, что насчёт личности говорить сложно. Если бы не он сделал, кто-то должен был сделать это всё равно, потому что, так дальше жить было, конечно, невозможно. Это оскорбительно для людей было. И потом экономика рухнула к чертям - невозможно же на одних лозунгах существовать. Кормить надо было людей. Так что, всему своё время и время это началось, я считаю, где-то с 1987-го, а точнее с 1988 года.

Да, я видел этот телемост, который вёл Владимир Познер. Это было занятно, где одна дама заявила, что «у нас секса никогда не было. Вообще». Оказывается, не было просто!.. Это из этого первого моста с американским известным журналистом******. Я и говорю о том, что это сказалось не только на радио, издательствах, но и на телевидении. Это тот самый яркий пример. Ведь Владимир Познер был всегда просто радиожурналистом. Он на телевидение никогда не рвался и не хотелось ему, и незачем ему это было. А его и не пускали. Кстати, он тоже был невыездным, как и я. Так что, то, что он появился на экране, пока ещё просто... ну, персона, так сказать, не совсем понятная, но он уже заявил о себе тогда в диалоге с американцем. Ну и сам факт был замечательный, конечно. Сам факт. Это же прекрасно было. Подробностей я сейчас не помню, кроме вот этой дамы, которая заявила, что у нас секса нет. А откуда она появилась, кстати, непонятно совершенно... Но всяком случае, это было действительно первой ласточкой телевизионной в разрядке, которая произошла.

О молодых радиоведущих

У радиоведущих чувствуется «прикид», как говорится нынче - «прикид». Вот он с тобой стоит в коридоре, разговаривает нормально, живым голосом - нормальный живой человек. Он заходит в студию, садится у микрофона и начинается «бла-бла-бла-бла...» Что такое?! Почему ты не можешь говорить спокойно, нормально, своим голосом? Нет, он начинает играть в ведущего. Причём такого ведущего - крутого, отвязного. А сейчас - крайность. А сейчас продюсер говорит: «Слушай, ты давай это всё, да, раскрути как следует их, что ты, ей богу, еле-еле...» И сделать то, к чему пришёл, например, я, чрезвычайно трудно. Потому что для этого мне пришлось 5 лет учиться в театральном институте, а не на факультете журналистики, чтобы убрать в сторону всю искусственность, всё актёрство, всю театральность и говорить своим спокойным нормальным голосом. Это может делать только человек уже с опытом и который ничего не будет слушать из того, что ему говорят, он должен доверять себе. И когда ему говорят: «Какой ты крутой там у микрофона», это плохо, потому что он не такой в жизни. Почему он себя ломает у микрофона? С кем он разговаривает? Это идёт от неуважения к аудитории. У нас ведь народонаселение за быдло считают порой... И на самом верху это чувствуется и внизу. И даже у тех же продюсеров: «Ты их там раскрути, как следует...» Они не понимают, с кем они имеют дело. У нас телевизионные каналы все, практически все, может быть, кроме канала «Культура», не понимают или не хотят знать, к кому они обращаются. Или у них только для «тётей Фрось», домохозяек после 60 лет передачи?..

Что творят эти самые «господа» в студиях, когда все орут, перебивая друг друга, когда никто никого не хочет слушать, не уважает. Это какой-то ужас! И это подтверждается, и передача называется «Пусть говорят». Ну, пусть говорят, но ведь надо ещё подумать о телезрителе, который должен понять, что здесь вообще происходит. А это понять невозможно, потому что они кричат так, что заглушают друг друга. И телезрителю ничего не остаётся, как только развести руками и пойти измерить давление и принять гипотензивное средство.

Меня не раз приглашали туда, на это «Пусть говорят», и к прямому эфиру, я говорю: «Нет! У меня и так с давлением непорядок. Я, когда случайно это вижу или слышу, у меня давление повышается. А там... а там что будет со мной, можете себе представить?»

А на самом деле всё гораздо серьёзнее. Дело в том, что мы не желаем знать аудиторию. Мы не желаем её поднять до своего уровня. И знать, что они такие же, как мы. Я во «Встрече с песней» с академиком или с Героем Советского Союза разговариваю так же, как с уборщицей, как с пекарем, как с любым человеком. Для меня важно его письмо. Я через его письмо вижу его характер, вижу его особенности человеческие.

«История одного шедевра»

Я пришёл на телевидение на 7 лет в цикле «История одного шедевра». И на Первом канале телевидения вёл эту передачу, на мой взгляд, очень вовремя и очень удачно выбранное время было - 1990-е годы, когда люди не могли приехать в Москву в Третьяковку или в Питер в Русский музей. И наши операторы - блистательные операторы показывали картины фрагментами, рассматривали картины очень внимательно, очень здорово и замечательно, с особым светом. Вы ведь как приходите в музей? Перед вами уже толпы, ну, в Париже, допустим, в Лувр вы приходите, вы же ничего не видите, потому что мешают другие люди, они просто заслоняют вам всё. Всё это чрезвычайно сложно, а здесь человек может один постепенно рассматривать картину, потому что камера медленно-медленно, а то и где-то останавливаясь на деталях картины, разглядывает шедевры художественные, понимаете. И тогда люди всё-таки знают! Здесь было всё индивидуально для каждого зрителя.

Но представьте себе: 1990-е годы, денег у людей нет, люди живут на Дальнем Востоке, Россия, не Чехия, бог весть где, дети, да, которых надо художественно воспитывать, которые... раньше школа могла позволить себе привезти их в Москву в Третьяковскую галерею, сейчас нет. Ниоткуда не могут приехать ни дети, ни люди взрослые - ни в Третьяковскую, ни в Русский музей, ни в Кремль - в музей. Поэтому, работа телевидения в этом смысле была, по-моему, просто героическая для того времени, Первого канала, где это было. Потому что, никакой рекламы внутри, естественно, не было в этих выпусках. Выпуски были небольшие, получасовые. Ну, уж никакой рекламы, разумеется, внутри быть не могло и не было. И когда я выхожу на экран, я рассказываю о судьбе художника, о судьбе картины этой. Для того времени, когда всё мерилось на деньги, которых не было, это, я считаю, был героический поступок телевидения, редчайший за последние 30 лет.

Так что, это была подвижническая деятельность всех нас и телевидения в первую очередь, самой организации, самого руководства, которое пришло к этому. Кстати, давали это в субботу или в воскресенье в разное время, но не ночью и не рано утром, а в прайм-тайм - в субботу или в воскресенье в очень удобное дневное время. Так что, это моя гордость в определённом смысле. Иногда на телевидении бывают хорошие предложения. Но это было единственное за 50-60 лет хорошее предложение, которое я принял. Вот так.

Портрет Татарского...

Некоторые как-то пытались нарисовать мой портрет в письмах, ещё не видя меня. И там было непонятно что, но ко мне никакого отношения не имеющего, а вот после того, как я выходил на эстраду или появлялся по телевидению, тогда люди удовлетворённо писали, что таким мы вас себе и представляли. Ну, какое это имеет значение?.. Это всё, знаете, дамские фантазии, не более того.

Узнавали, например, по телефону, когда я заказывал такси, не называя фамилии ещё: «Скажите, а вот не вы, вы... Да, да, да, да!» Такси приходило вовремя. На улице иногда, когда приходилось разговаривать с кем-то, ну, обычно с кем-то из товарищей, да, узнавали, но это было вплоть до начала 1980-х годов, потом перестали узнавать. Пришло то поколение, особенно с 1985-го, которое радио уже не слушало. И, естественно, откуда они могли меня знать и слышать. Ну а зачем это, собственно? Это вносит только некоторое неудобство. Лучше б тебя не узнавали ни по голосу, ни по внешности. Зачем? Иначе, брейся каждый день... Да, нет, это всё смешно... Да, по голосу узнавали. Собственно, я же не только «Встречу с песней» и «Запишите на ваши магнитофоны» вёл, была ещё цикловая еженедельная передача «Музыкальный глобус» по субботам, которую я тоже вёл. И просто как артист я читал художественные программы, но главное, конечно, это «Встреча...»

О редакторах-помощниках

Тереза Владиславовна Рымшевич была первым редактором «Встреча с песней», затем - Татьяна Сергеевна Зубова. То есть, за 50 лет у меня было два редактора - Тереза Владиславовна и Татьяна Сергеевна. Терезы Владиславовны, к горю моему, больше нет, а Татьяна Сергеевна существует, правда, кажется, она уже ушла из радио.

Что это за люди были? Они были разные совершенно. Вначале у нас не было даже такой возможности работать без редактора. Редактор выполнял несколько функций. Он был и цензором, первым цензором, помимо цензурного отдела. И это был помощник. Когда начиналась передача, я ведь тогда мало что знал. Я начал передачу, когда мне было 27 лет, именно эту передачу, «Встречу...» И без помощи редактора и подсказок Терезы Владиславовны, конечно, не мог тогда обойтись, это понятно. Ну, были живы ещё поэты и композиторы, с которыми я общался и которые мне подсказывали - и Михаил Васильевич Исаковский, и Никита Владимирович Богословский, и Сигизмунд Абрамович Кац, и Матвей Исаакович Блантер, и Василий Павлович Соловьёв-Седой. Так что, тогда был ещё целый дивизион людей, которые могли многое рассказать и подсказать. Потом они все ушли, один за другим. Вот последним, пожалуй, ушёл Никита Владимирович Богословский. Я имею в виду тех, кому я мог позвонить и спросить: «Никита Владимирович, а вот такие слова, вы не помните?..» - «Витя, так это же, там то-то и то-то, и то-то...» И редактор, при этом был необходим. Кроме того, редактор тогда имела прямую связь с цензурным комитетом, и вынуждена была всегда выполнять волю цензоров.

Когда Тереза Владиславовна оставила передачу, начались новые времена - перестройка и всё прочее, пришёл Горбачёв. Редактором передачи стала Татьяна Сергеевна Зубова, которая, несмотря на то, что была членом партии, говорила: «Нет, это может быть». Она спорила с цензурой. Это был первый случай, чтобы редактор спорила с цензурным комитетом. Это меня просто так растрогало, что я до сих пор Татьяну Сергеевну почитаю именно за её смелость. Более того, она спорила, будучи членом партии и будучи, как говорили в XIX веке, «в интересном положении». Понимаете... И, несмотря на это, она спорила, и она добивалась. Потому что раньше, при Рымшевич, спорить было, видимо, бесполезно, хотя может быть чего-то и можно было добиться, но Тереза Владиславовна на это не шла. И из эфира, который занимал 55-59 минут и час, были разные времена, разные эфиры - хронометраж, вырезали до 10 минут, цензура вырезала. Иногда вместе с песней, иногда эта тяжесть падала только на письма. Они там находили какую-то крамолу. Иногда я звонил в цензурный комитет, когда был уже в состоянии невменяемом совершенно от этого безобразия и пытался доказать. Но главный цензор Александра Денисовна Беда (много говорящая фамилия!) говорила: «Нет, нет, нет, нет, нет, это нет! У нас советское радио, у нас этого быть не может!» И всё, так сказать. Никаких разговоров. Вот что такое редакторы были тогда. Это была первая ступень цензуры. Я не исключаю и ещё раз повторяю, особенно, что касается Терезы Владиславовны Рымшевич, это была и помощник.

Письма фронтовиков

Передача-то началась с активного участия фронтовиков. Ведь всего 20 с небольшим лет прошло после Победы, они были живы и были в полном порядке, огромное количество фронтовиков ещё было в живых. И отсюда такое обилие писем, потому что я стал восстанавливать песни, дорогие им, памятные им, с которыми было связано... в одном письме было написано: «Да, есть такое «тангошко», Эдит Утёсова поёт: «Расстались мы, светила из-за туч луна...» Казалось бы, «ресторанная певичка» и «ресторанная песенка» - ничего нет. Но в сталинградском окопе, где мы сидели неделю, был патефон с одной этой единственной пластинкой. И вы можете себе представить: мы её оттуда сохранили, вывезли и я её запомнил на всю жизнь, она была одна. Так что, передайте её, пожалуйста». Вы можете себе представить?.. Какие бои, не нужно говорить, - Сталинград, 1942-й - начало 1943-го. Вы можете себе представить, что такое песня, романс, музыка вообще, - это не причина, это повод - это повод вызвать людей на разговор о жизни. И они писали, очень откровенно.

Почта «Встречи с песней»

Я не мог физически ответить, а прочитать все письма был обязан. Поручать это кому-то я не мог, потому что никому до этого дела нет. Что, редактор будет сидеть и читать письма? У меня не было полного доверия, к тому, что она вдруг пропустит строчку. Ну вот такую, например, которую я запомнил навсегда, как девочка пишет: «Передайте, пожалуйста, песню “И на Марксе будут яблони цвести”». На это же никто бы не обратил внимание! Или бы подумали: ну, ошиблась девочка, ну и что? Ну и что такого? Боже! А я был в полном восторге от этого. Или от такой фразы мальчика лет девяти, по-моему: «люди, носите тёмные очки, надоело видеть ваши злые глаза». Всякий редактор бы на это не обратил внимания, это только автор может. И запомнить это на всю жизнь. Понимаете? Поэтому, это дело крайне личное. Вообще, письма надо читать все. Потому что ты не знаешь, где что находится.

Другое дело, что со временем у тебя набирается десятка два примерно людей не очень здоровых и осенью или ранней весной бывает обострение и тогда письма эти напоминают какой-то кромешный ад. Всё там... ну, не буду даже пересказывать. То есть, тут я уже говорю «стоп, это в сторону, это даже читать не надо». Я их вижу по почерку. Но это не много, не много. Вообще, 95 процентов - это благожелательные и хорошие письма. И, значит, 5 процентов я отношу на счёт того, что... не буду повторять даже все эти «прелести».

Выбирая тематику для эфира, я учитываю ряд обстоятельств. Первое - что это за день? Я делаю передачи заранее, задолго, но у меня в каждом выпуске «Встречи с песней» есть «сегодня», «вчера», «завтра». Поэтому, я отбираю письма, которые уже отложены, надо это сказать, это очень важный момент: прежде всего, когда я их читаю, часть идёт в сторону, они не будут в передаче, это заявки, а на другой части я делаю свои пометки. То есть, чтобы письмо, по своему настроению, теме, языку, соответствовало тому дню, в который передача будет выходить в эфир. Это очень важно. Также я учитываю даты рождения наших знаменитых писателей, композиторов, артистов, но никогда, даже живущих ныне артистов, я не поздравляю с днём их рождения, я говорю, что сегодня день рождения Владимира Михайловича Зельдина, я говорю о Владимире Михайловиче, потому что это было... вот свидетельствовало о том, что нельзя заранее поздравлять - человека может не быть уже. Ну, я же знал, сколько лет нашему патриарху сцены, поэтому, если ты делаешь передачу заранее, учти это и обойди этот момент, то есть, интонационно, своим настроением и явной благожелательностью, ты, конечно, его поздравляешь, но не произноси эту фразу в эфире. Так произошло с февральской передачей этого года, когда Владимира Михайловича уже не было*******, 10-го, по-моему, февраля день его рождения, а передача была и выходила в этот день и было просто сказано: «Сегодня день рождения Владимира Михайловича Зельдина». Это совершенно неважно, здесь он с нами, или его уже нет. Такое обстоятельство. То есть, учитывать надо очень многое.

Кроме всего прочего, я понимаю, что передача выходит вечером, а повторяется ночью и, естественно, надо учитывать настроение людей в это время. Но если, допустим, рано утром выходит передача и в ней звучит романс «Снился мне сад в подвенечном уборе...», это выглядит несколько слишком конкретно, вы понимаете, да? Получается, что певица делится с нами своим, так сказать, впечатлением от прошедшей ночи. То есть, надо учитывать, всё, буквально всё. Ну, вот так. Но самое главное при отборе писем - это их содержание.

1990-е - «лихие» или?..

Самые откровенные письма, самые честные перед собой были в 1990-е годы. Вот, хотя и ругают там Ельцина, однако, и это было возможно, и люди почувствовали какую-то надежду на то, что можно, наконец, говорить то, что они хотят сказать. Не то, что полагается, когда пишут на радио, а то, что они хотят сказать. И это проявилось в письмах, замечательно проявилось, этого не было до 1990-х годов. И, к сожалению, ушло в последнее время. Видимо, люди потеряли эту надежду, это очень жаль. Ну а, количество писем остаётся достаточно большим, но дело ведь не в количестве, а в качестве. Во всяком случае, у меня дома есть такой специальный шкаф, где лежат письма, отобранные для того, чтобы они были бы во «Встрече...» На них надписи - названия песен, может быть, суть письма - о чём письмо. Иногда даты - дать, допустим, к 12 апреля - к Дню космонавтики или что-то подобное. Таких писем у меня скопилось за эти 50 лет, которые ждут своей очереди, около тысячи, если не больше. Это отобранные письма. А в каждом выпуске проходит 9-10 писем. Можете себе представить... Мне могут сказать: «Ну, послушайте, но ведь этих людей может быть давно нет в живых?..» Я говорю: «Да, я допускаю это. Но у них есть их родня - их дети, их внуки. И то, что они услышат даже через 15, пускай через 30 лет письмо их отца или их деда, который когда-то писал на радио, ну, разве это плохо? Разве здесь есть нечто отрицательное, чего надо опасаться? Да нет. Это память и это преемственность поколений». Да, жаль, конечно, что я тогда не смог выполнить его просьбу, но пусть дети, пусть внуки услышат эту песню, которая была памятна их предку. Замечательно тоже по-своему.

Я тут недавно сказал: «Послушайте, почему в 1990-е годы люди писали такие содержательные и прекрасные письма? Сейчас у вас тоже бывают хорошие письма, но уже значительно меньше. В чём дело? Неужели вы не можете подняться до уровня 1990-х годов?» А сам-то я знал, в чём дело. А дело в том, что Борис Николаевич Ельцин, которого вот сейчас пихают, кому не лень... Ну, у нас всех пихают - и Горбачёва, и Ельцина, вообще, умереть или уйти с поста и тебя с удовольствием начнут пихать. Дай Бог, чтоб нынешних не коснулось это. Так вот, Борис Николаевич сказал: «Журналистов не трогать. Радио и телевидение не трогать. Пусть что они считают нужным, пусть и делают». Этого даже Горбачёв не говорил до него. Это сказал именно он. И люди, когда услышали, что все раскрепостились и на радио, и на телевидении, тогда ещё прилично раскрепостились просто потому, что состав был хороший - была программа «Взгляд» на телевидении: Влад Листьев, Саша Любимов, другие ребята. На радио тоже всегда был профессиональный коллектив. Люди, которые слушают передачу, это почувствовали и стали писать (я возвращаюсь к письмам), стали писать как-то по-другому, они стали раскованными, они стали честными, они рассказывали не штампованными фразами, а, действительно, о том, что происходило. Впервые они начали писать о своих репрессированных родственниках. До этого боялись упоминать. Именно Борис Николаевич ввёл день 30 октября - День памяти жертв политических репрессий. Это в стране, где были уничтожены миллионы людей в мирное время и где живы сейчас их родные - их дети, их внуки и правнуки. Это преступление перед человечеством вообще и перед Россией в частности. Это всё ещё ждёт своего часа, когда наконец скажут об этом настоящие слова. Судить уже практически некого, но нельзя этого забывать.

Люди, почувствовав, что наступило какое-то «потепление»... Вот сейчас отмечали «оттепель», сколько-то там лет... 50 что ли... Я в эфире сказал, что у нас «оттепель» бывала не одна, у нас было несколько «оттепелей», которые тут же сменялись «морозами»...

Так вот, 1990-е годы были «оттепельными» годами и никакие они не «лихие», а то, что бандюги там подняли головы и что коррупция дошла до... чёрт знает каких размеров, ну, это уж наша черта обычная... Так вот, я им сказал: «Вспомните 1990-е годы, пишите вы то, что вы сами хотите, не надо вам самих себя одёргивать!» Вот отсюда и бывает моя некоторая строгость к слушателям, потому что я болею за них.

Я понимал, что иначе и не могло быть и был просто доволен тем, что это случилось при моей жизни, что всё-таки воздастся тем, кто виноват в очень многом - в безобразиях, которые творились в стране. Так что, всё идёт так, как должно было идти. В России вообще ничего быстро не происходит. Там, в какой-нибудь скандинавской стране потребовалось бы десять лет, в России нужно сто, минимум.

Я понимаю, можете сказать, что в 1990-х годах расцвела коррупция, что бандиты убивали людей. Да, я тоже шёл по своему Арбату и над моей головой летали пули. Одна группировка сражалась с другой, а улица узкая... Ну да, да... И всё-таки, это не самое главное, это в конце концов пришло в норму и ничего, всё образовалось. А вот то, что стало возможным людям иметь одно лицо - своё, а не навязанное кем-то ещё, что они перестали врать, по возможности - это крайне важно.

Ведь что было оскорбительно в том режиме? Это враньё на каждом шагу. Потому что партийные эти самые лидеры, они декларировали одно, вели себя совершенно по-другому, и мы все это знали, и всё это знали, и все делали вид, что ничего не происходит, так и должно быть. Вот что отвратительно. Так что, 1990-е годы... этой был такой сложный период, потому что очень многие люди оказались без работы, без денег, была дикая инфляция, цены взлетели в сто, а, по-моему, что-то там и в тысячу раз и вклады все наши сгорели в сбербанке, которые были. Да, да, да... И всё же, и всё же были вещи, которые не менее важны и которые стали выправляться.

В те же 1990-е годы я работал бесплатно. Я не мог бросить передачу. И мой звукорежиссёр Максим Осипов, сейчас руководитель радио «Культура», работал некоторое время бесплатно.

Понимаете, это время показало, кто есть кто и показало истинное отношение к делу. Я не мог бросить передачу просто потому, что... ну, не мог. Там же за каждым письмом для меня люди. Это люди живые, люди, которые ждут отклика, ждут ответа. Как я могу из-за того, что не оплачивается моя работа, только поэтому бросить, конечно невозможно было. Ну, дело всё в том, что всё-таки эта передача немыслима с рекламой внутри. До - пожалуйста, после, ну если так нужно, пожалуйста, хотя надо бы сохранить ауру передачи, атмосферу её. Ну ладно, но не в середину. Поэтому тогда, когда вот было всё это время такое непонятное, меня многие коммерческие станции приглашали перейти к ним с этой передачей, со «Встречей...», я сказал: «Так у вас же через каждые 10-15 минут реклама». - «Ой, даже чаще!», - говорят мне. Я говорю: «Ну, так это уже всё отпадает и разговора у нас быть не может. Ну, как вы полагаете, когда речь идёт о жизни, смерти, любви и... реклама в серединке?.. Ну как это вы себе мыслите?» Ну, объяснил. Так что, я всегда отказывался.

И, кстати, мне очень многие звонили в начале 1990-х годов, когда все, и я в том числе, мы все сидели «на нуле» и предлагали записать рекламу на телевидении. «У вас такой голос! Ва-ва-ва...» Я говорю: «Нет. Я блокадник, а потому, помирать буду с голоду, но рекламу к вам делать не пойду». Я обрывал разговор, в общем, на самых первых секундах общения, - «Я не пишу рекламы». - «Вы знаете, мы очень хорошо платим!» НТВ, помню, звонило. Я говорю: «Я знаю, слышал, что вы неплохо платите. Но я не за деньги, а по любви».

Филофонисты

Интернета у меня нет, но есть друзья, которым я звоню и говорю: «Посмотрите, пожалуйста, в своей умной машине вот это, то, то-то и то-то...» Но и Интернет надо перепроверять. А что касается записей, это чаще не из Интернета, а от филофонистов, у которых сохранились пластинки. Речь-то идёт о давних записях, а это, как правило, пластинки.

В каждом выпуске звучат две-три вещи, которые раньше никогда не звучали. Я стараюсь держать это. Конечно, в передаче повторяются песни, которые уже были в ней. Я как-то сказал, что мы не можем давать чаще, чем раз в два года одну и ту же песню. На самом деле, я не даю чаще, чем раз в пять лет. Вот так. Передача рассчитана на очень длинную дистанцию. И пока... пока с божьей помощью, всё это получается. А главное, мне самому интересно. Мне интересно и читать письма, и определять по двум-трём строчкам, а сейчас мне уже никто помочь не может. Раньше были поэты, композиторы, редактор, которые могли подсказать. Сейчас никого нет, не осталось. Поэтому, я должен рассчитывать только на себя и когда я хожу и мучаюсь, я заснуть не могу: эта строчка, которая вот в этом письме, ну, что же это такое, где-то я слышал ведь когда-то. Я не засну, пока не определю. Начинаются ночные звонки кому-то из тех, из филофонистов, кто может подсказать. И всегда нахожу. Другое дело, если была ли запись? Если записи не было, о чём мы можем говорить. Но если была хоть одна запись какой-нибудь коммерческой фирмы, которые существовали в 1920-х - 1930-х годах, мы её найдём.

«Чисто российская передача»

«Встреча с песней» - чисто российская передача. И не даром, когда её послали на конкурс - международный конкурс передач в город Турин, в Италию, она не получила никакого абсолютно отклика, никакого места не заняла. Я протестовал против посылки её туда, я говорил, что это только домашняя передача, наша, российская. Ну нет, не может же быть того, чтобы там это поняли и восприняли, хотя я уже делал программу на отлёт просто и по письмам, и по песням - из разных других выпусков, не специально делал. Это показывает то, что, конечно, «там, где русскому кайф, немцу смерть», ну, образно говоря. А вообще, совершенно не обязательно, чтобы всё всем было одинаково понятно, дорого и близко. Мне гораздо ближе то, что эта передача чисто российская. Хотя там идут и западные произведения... западных композиторов - и классиков, и эстрады, и всё что угодно, но это должно быть связано с жизнью моих людей, моей страны.

Конечно, я чувствую, что мне поручено этим заняться на Земле. Конечно, я занимался массой других дел, я первый прочитал «Мастера и Маргариту» Булгакова со сцены с запрещённой программой, я первый читал «Собачье сердце», тоже со сцены... То есть, я много другого делал, но всё-таки мне кажется, что главное, что получилось, это передача «Встреча с песней». Это, кстати сказать, по-настоящему патриотичная передача, потому что там речь идёт о судьбах поколений российских людей и о том, что существует связь этих поколений, в хорошем смысле этого слова. И там речь идёт о главном, что было в истории нашей страны, даже очень горьком. Надо обо всём говорить!

Публикация подготовлена по фрагментам интервью Виктора Татарского студентам
факультета журналистики МГУ Дмитрию Гордееву и Анастасии Солуяновой

Примечание: * отсылка к названию второй части автобиографической трилогии писателя, чиновника и общественного деятеля, литературного и театрального критика, мемуариста Сергея Тимофеевича Аксакова (1791-1859) «Детские годы Багрова-внука», в которой рассказывается о детстве писателя на Южном Урале с 1794 по 1801 годы.

Примечание: ** речь идёт об Астраханском драматическом театре имени С.М. Кирова.

Примечание: *** отсылка к фразе «Такой хоккей нам не нужен!», произнесённой советским спортивным комментатором Николаем Николаевичем Озеровым (1922-1997) во время Суперсерии-1972 с участием советских и канадских хоккеистов. Фраза прозвучала в телеэфире, когда ледовое поле захлестнула откровенно грубая игра и неспортивное поведение и стала нарицательной.

Примечание: **** по всей видимости, говорится о картине 1984 года Центральной студии документальных фильмов «Заговор против страны Советов», рассказывающей о подрывной деятельности спецслужб Запада против СССР.

Примечание: ***** строки поэмы Александра Пушкина «Руслан и Людмила».

Примечание: ****** американский журналист, телеведущий и режиссёр Филлип Джон Донахью - Фил Донахью (1935-2024), который приобрёл известность у советских телезрителей во второй половине 1980-х годов в качестве соведущего Владимира Познера телемостов СССР - США.

Примечание: ******* Владимир Михайлович Зельдин (1915-2016) - актёр театра и кино, народный артист СССР, лауреат Сталинской премии и премии Союзного государства в области литературы и искусства, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством».