RETROPORTAL.ru
© 2002 – гг.
Каталог музыкальных сайтов
Видеоархив «Retroportal.ru»
Эксклюзивные интервью
Новости сайта: @RETROportalRU
ПОДДЕРЖАТЬ САЙТ

Ваши отзывы, предложения, замечания пишите на электронную почту: автору сайта Виталию Васильевичу Гапоненко.

При цитировании информации, опубликованной на сайте, размещение активной ссылки или баннера «RETROPORTAL.ru» ОБЯЗАТЕЛЬНО!

Карта сайта Подробно о сайте Яндекс.Метрика      © RETROPORTAL.ru     2002 – гг.



Навигация по архиву:

Поиск по архиву:

Выпуски передачи:

Сообщество «ВКонтакте»:

«Встреча с песней»

Веб-архив радиопередачи

Владимир Ротов



Владимир Ротов родился в 1937 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Публиковался в журналах «Знамя», «Континент», «Огонёк», «Семья и школа», «Юность». Автор двух книг прозы.

В номере 8 журнала «Знамя» за 1985 год был опубликован рассказ Владимира Ротова «Старший, единственный», который предлагаем вашему вниманию.

«Старший, единственный»


(рассказ)

В адрес передачи «Встреча с песней» Валентина Сурдилова отправила письмо. Она регулярно слушала эту передачу по радио, и очень передача ей нравилась. Так тепло, так проникновенно звучал голос ведущего, что Валентина порой едва удерживала слёзы.

Диктор читал на всю страну письма: «Здравствуй, дорогая «Встреча с песней»! Нас, выпускников института, давно уже разбросала жизнь далеко друг от друга, но память о студенческих годах...» и так далее. Автор письма просил исполнить старую песню для его институтских друзей, тогда они тоже вспомнят годы учёбы, песня доставит им радость. Или же дочь просила, чтобы в эфире прозвучала песня для старенькой мамы, песня «Оренбургский платок». Кто-то выражал надежду, что откликнутся однополчане, и просил для них включить в программу какую-нибудь песню военных лет. Бывало, что и находились давно потерявшие из виду друг друга люди, и это особенно сильно трогало Валентину.

И вот она села и написала:

«Здравствуй, дорогая «Встреча с песней»! Пишет вам Валентина Михайловна Сурдилова. Живу я в городе Иванове и работаю на камвольном комбинате. Я очень люблю вашу передачу, и мы её слушаем всей семьей, мой муж Василий Фёдорович Сурдилов, слесарь на заводе, дочь Наташа и сын Валерий. Правда, Валерий больше любит телевизор. (Про телевизор она после зачеркнула, чтобы не обидеть.)

Дорогая «Встреча с песней»! Обращаюсь к вам с просьбой. У меня был брат, а может, он и есть где-нибудь, я не знаю. Он потерялся в сорок первом году, ему было семь лет. Мы жили в городе Ельце, мама наша Анастасия Петровна работала в воинской части около вокзала, и брат Ваня к ней бегал туда, это мне мама потом рассказала, я тогда была маленькая. Один раз он побежал, а мамы там не было, а тут немцы стали наступать на город. С тех пор я не знаю, где брат. Я уже подавала на розыск, но его не нашли. Может, у него другая теперь фамилия, а тогда он был Соловейкин, Иван Михайлович Соловейкин.

Дорогая «Встреча с песней»! Очень вас прошу, помогите мне разыскать брата и передайте для него, пожалуйста, в исполнении ансамбля «Песняров» песню «Вологду». С уважением к вам Валентина Михайловна Сурдилова. Прошу в моей просьбе не отказать».

Последняя фраза ей не очень понравилась, она всё-таки не заявление писала официальное в какую-нибудь организацию, а письмо на радио в адрес любимой передачи, но Валентина её оставила: ей казалось, что так вернее на письмо обратят внимание, ведь пишут туда, должно быть, сотни людей.

Рассказала про письмо своему Василию, и он одобрил её поступок, даже поругал, чего это она раньше не додумалась.

На первую передачу после отправления письма у неё была слабая надежда, а вторую слушали внимательно, и дочь Наташа очень волновалась, вдруг мамкино письмо прозвучит по радио и песня «Вологда» в исполнении «Песняров».

Когда писала письмо, Валентина всплакнула. Она брата и не помнила. Что-то такое слабенькое, как ветерок, временами просквозит в памяти. А потом начинает казаться, что брат во сне привиделся.

Сказать, к примеру, какие у него были волосы, тёмные или светлые, какие были глаза, она не могла. Или какого он был росточка. Наверно, как все семилетние, малого ещё, а ей, должно быть, казался он большим, потому что тогда было ей всего четыре года. И месяцы оккупации после пропажи брата представлялись ей в виде отдельных таких картинок: вот немец на мотоцикле тарахтит по двору, вот самолёт с крестом пролетел, вот мама её тащит в сарай, замыкает там зачем-то... Не связанные между собой картинки, и опять же, если б кто-нибудь ей сказал, что этого ничего не было, а только ей приснилось, она поверила бы.

Василий старше её на пять годов, он лучше помнил войну, и вот он, наоборот, удивлялся, до чего ж хорошая, крепкая у неё память, если она немца на мотоцикле запомнила и самолёт с крестом. Он думал, что она совсем ничего запомнить не могла по малолетству своему.

Василий ей первый сказал, когда месяц прошёл, что так быстро всё же не делается, у них там почта громадная, пока разберутся, то, сё, да письма они поинтереснее выбирают, поувлекательнее и чтоб было трогательно. Валентина ответила, что она очень даже трогательно написала, не каждый брата разыскивает, бывают письма, где просто песню просят исполнить забытую, а у неё важное и кровное дело, а уж как написала, интересно или нет, то написала, как смогла. А Наташа вспылила, закричала, что как это они там не обратят внимания на мамкино письмо, когда она всему классу рассказала про него и все ждут и спрашивают, и если не прочитают его по радио, то её засмеют.

Письмо Валентина написала в августе, кончался сентябрь... Потом он кончился, наступил октябрь. Третью после письма передачу слушали, как и всегда, собравшись на кухне. Василий почёсывал лысину на темени рукой в загрубевших ссадинах и поглядывал на Валентину. Наташа неотрывно смотрела на черную коробку, висевшую на стене кухни, над столом. Знакомый проникновенный голос ведущего читал письма, а в перерывах между ними звучали песни. Были в том числе две песни военных лет, и Валентина с надеждой подумала, что, может быть, сейчас её письмо прочитают, поскольку она тоже о войне написала. Но ведущий уклонился совсем в другую сторону и стал читать письмо какой-то старушки, которая просила исполнить старинный романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду». А к просьбе старушки вдобавок присоединялись учитель из Пензы и пенсионер из Москвы, так что у Валентины надежда угасла. Передача заканчивалась. В этот раз снова не прочитали её письмо.

Молча прослушали исполненный напоследок романс про хризантемы, который был грустный и трогательный, но все же совсем посторонний, и Валентина хоть и пригорюнилась, слушая его, а думала о своём. Может, не дошло её письмо?..

Василий сказал, что рано ещё, ёлки-моталки, очередь Валентининого письма не наступила, вот и всё объяснение. И ушёл к телевизору смотреть столичную программу. А пятиклассница Наташа стала ругаться на мать, потому что, как дурочка, всем подругам уже рассказала. Валерка стал дразнить сестру, она дала ему подзатыльник.

Через несколько дней Василий достал из почтового ящика вызов в милицию. Он молча протянул бумажку Валентине и уставился на неё.

— Это-чего? — спросила она и почему-то испугалась.

— Тебе в милицию, — сказал Василий и сел на стул. — Свидетельницей, что ли?

— В какую милицию? — не поняла Валентина. — Ты чего путаешь-то?

— Ничего я не путаю, — Василий поднялся со стула, взял у неё из рук бумажку и стал снова вчитываться. — Может, они там напутали?

Сурдиловой В. М. предлагалось явиться в такой-то день к такому-то часу в отделение милиции в комнату №4 к капитану Красновскому. И больше ничего, никаких объяснений. За какой надобностью она потребовалась милиции, об этом можно было только ломать голову.

— Ты паспорт сменила? — спросил Василий.

— Давно сменила, — растерянно сказала Валентина.

— Может, скрыла что от меня? Уж говори лучше, будем думать вместе.

— Ну и сказанул! — возмутилась Валентина, и даже слёзы у неё показались. — Я что, преступница какая?

— Да ведь... — Василий крякнул и взялся тереть лысину. — Я ничего такого... Но вот же повестка. Меня не вызывают, а тебя чего-то... Может, происшествие было какое с тобой на улице, может, или в автобусе... Свидетельницей тебя, а? — посмотрел он с надеждой.

— Ничего не было. Что ты меня уж прямо преступницей выставляешь, не совестно? — и Валентина не удержалась, всхлипнула.

— Да чего ты, разберутся там... Чего ты сразу плакать. Если ничего, так и... ничего... Валерка, ёлки ж зелёные! — вскрикнул вдруг Василий. — Помнишь, он пришёл с подбитым глазом, а нам не сказал, где и с кем подрался. Может, он кому из ребятишек повреждение сделал, а теперь нас тянут. Хотя, — тут же засомневался он, — меня бы тогда вызвали, отца... Ну-ка... — Он в третий раз прочитал, что было написано от руки на милицейском бланке. — Нет, твои инициалы, тебя вызывают. Это в среду тебе, — быстро прикинул он.

Попытали на всякий случай у Валерки, но он ничего плохого за собой не числил, хотя вообще-то за ним гляди да приглядывай. Это было в воскресенье утром, как раз собирались завтракать, когда Василий спустился за почтой. И пока сидели за столом, Валентина все говорила, что знать она ничего не знает, зачем её вызывают, может, и правда там перепутали, по ошибке ей повестку прислали, а у неё теперь настроение испорчено, до среды она чего только не передумает. Василий наконец сказал, что хватит об этом говорить, раз она ничего за собой не знает, то нечего и бояться. Даже нашумел на неё.

До среды дожили, пошла Валентина в милицию в комнату №4 к капитану товарищу Красновскому. Она почему-то думала, что капитан солидный, а он оказался маленьким и с лысиной, только не на темени, как у её Василия, а спереди. И Валентина, лишь вошла и села, куда капитан ей показал, стала смотреть на его лысину, чтобы не смотреть ему в глаза, потому что всё ещё чего-то боялась. Капитан Красновский на неё тоже почти не глядел, взял повестку, прочитал её фамилию и начал перебирать на столе бумаги. А потом он нашёл, что искал. Валентина очень удивилась. Она увидела и узнала своё письмо, которое послала на радио. Ей ни разу не пришло в голову, что её письмо может оказаться в милиции.

Когда она подавала на розыск, то писала в Москву, в организацию, куда ей посоветовали обратиться знающие люди. И ответ получила по почте, никто никуда её не вызывал. А в милицию-то она бы и сама могла обратиться, только какой толк от этого, если даже в той организации не сумели ничего сделать.

Валентина и успокоилась и одновременно расстроилась. У неё была какая-никакая надежда на «Встречу с песней», ведь потерявшийся брат мог услышать передачу, мог узнать свою собственную историю, догадаться, что это именно его разыскивают, и откликнуться. Это было вполне даже возможно. А теперь всякая надежда у Валентины пропала, и она без радости слушала милицейского капитана.

Он ей сразу сказал, что дело считает малоперспективным, так он выразился. И подробно объяснил, почему он так считает.

— Вы уже подавали на розыск, как я понял. И ничего не вышло. И естественно. Вот у вас тут: «...тогда он был Соловейкин, Иван Михайлович Соловейкин». Верно? Верно. Был! А кто он теперь? Может быть, Лебедев. Может быть, Голубев. Возможная вещь, что его фамилия совсем другого порядка. Вы рассказ Антона Павловича Чехова читали — «Лошадиная фамилия»? Там искали фамилию, чтобы с лошадью была связана — Конев, скажем, Лошадкин, — а она оказалась связанной, да совсем с другой стороны. Овсов оказалась фамилия! Совсем другого порядка, растительная фамилия... Вашему брату было семь лет. Знал он свою фамилию? Возможно, знал. Но мог её и перепутать. Мог совсем не назвать свою фамилию. Тогда, возможно, он сейчас какой-нибудь Беспрозванный, Бесфамильный, Незнамов. Таких случаев было много... Наконец, кто-нибудь мог его усыновить и дать свою фамилию. Кстати, и отчество тоже. И вот вопрос: кого искать? Ивана Михайловича Соловейкина? Не нашли. Так кого же?

Он теперь смотрел на Валентину и будто требовал от неё ответа. А она не знала, что ответить. Вроде по его словам всё выходило правильно, искать некого. Но такое у неё в голове не укладывалось. Что же, значит, не искать ей Ваню? Да как же это возможно! Ведь он-то, бедный, сам не сумеет её найти, а может, он и пытался, но ничего не вышло у него тоже. Если и помнил он их фамилию, так у неё давно уже другая... Валентина сидела и молчала, стискивая на коленях сцепленные пальцы, а капитан Красновский сказал, что если она настаивает, то они это дело примут к производству, раз уж им его переслали с радио, но надежды на успех почти никакой. Тут Валентина немного обрадовалась, что он не возвратил ей письмо, а согласился искать брата. Капитан Красновский подписал повестку, отметил время, и Валентина поехала на работу.

Под октябрьские праздники Василий, возвратившись с завода, вынул внизу из почтового ящика поздравление от Валентининой тети. Тётя Дуся по-прежнему жила в Ельце, открытки от неё приходили регулярно ко всем праздникам и дням рождения. Василий, не читая, бросил конверт на стол и пошёл умываться. Но потом, пока Валентина разогревала обед, он вскрыл конверт, вынул открытку и прочел. И сразу зашлепал тапками на кухню.

— Нет, ты слушай, — закричал он, тряся открыткой, — мы тут письма шлём, по милициям ходим, а твой брательник собственной персоной в Елец заявлялся. Во чудеса-то!

— Кто заявлялся? — Валентина застыла с тарелкой в руке.

— Да выходит, вроде он. Тут, конечно, не особо разберёшь, тёть Дуся грамотейка такая... Но по смыслу получается, что Ванька твой забегал в Елец.

— Господи... — шепотом сказала Валентина.

— Слушай сама.

Василий громко и раздельно стал читать открытку, по временам запинался, разбирая почерк тёти Дуси. Вначале, как и полагается, шли поздравления с праздником Великого Октября всему семейству, всем четверым поимённо: Василию, Валентине, Наташе и Валере — и пожелания здоровья и счастья, потом тётя Дуся сообщала свои новости, а под конец коротко, потому что места на открытке оставалось мало, написала, что кто-то Валентининых родителей домишком, давно уж сломанным, интересовался, и вот она, тётя Дуся, подумала: уж не Ванюшка ли пропавший заезжал? И больше ничего написано не было, последнее слово едва уместилось в уголке.

— Господи... — снова прошептала Валентина и схватилась за грудь.

— Не могла старая подробней написать, листок бы вложила, всё равно в конверте послала, — с досадой шлёпнул открыткой о стол Василий. — Гадай теперь, кто был и чего спрашивал. Как всё равно подразнила...

— И чего ж ты думаешь, он это? — Валентина так спрашивала и так смотрела на Василия, словно он мог знать наверняка. — Неужто Ваня?

— Ты напиши ей, — деловито сказал Василий, — пусть она подробности нам даст. Чего тут гадать. Прямо сегодня напиши, не откладывай.

Валентина написала, и, пока писала, ёкало сердце, и чудно было, казалось, она возвратилась обратно в детство своё, в город Елец, откуда их с мамой после войны увёз новый мамин муж и где с той поры она не бывала ни разу. Когда письмо на радио писала, такого не чувствовала, потому что надежда тогда была слабая, а теперь большая надежда появилась: может, Ваня живой и разыскивает её...

Тётя Дуся вскоре ответила, описала подробности. Там, в Ельце, возле сломанного домишки живут соседи, Маканичевы, и тётя Дуся Лизавету Маканичеву «встрела» как-то на улице, и та вспомнила, как лет пять не то десять назад ходил мужчина заезжий, очень из себя солидный, и всё чего-то оглядывал, крутил головой по сторонам, и Лизавета у него спросила, кого ищет он, а мужчина стал спрашивать про женщину с маленькой девочкой, которые в войну тут жили. Лизавета не знала, про кого он спрашивал, и ничего ему сказать не могла, а когда ушёл он, подумала, уж не Соловейкиных ли Настасью с Валюшкой искал он и не сынок ли это Настасьин, который в начале войны потерялся. Он, мужчина этот, даже адресок ей свой оставил, если, мол, кто-нибудь объявится, а она, Лизавета, листок тот кудай-то задевала, только помнит, что назван там город Рига, и ещё фамилия у мужчины была военная, а что за фамилия, она не помнит... И дальше тётя Дуся ругала Лизавету, дуру старую, беспамятливую, и писала, что не иначе это Ванюшка был и даже гадать нечего.

Василий, только прочитали тёти Дусино письмо, велел с ним идти в милицию, чтобы посылали запрос в Ригу, потому что это уже, как он сказал, зацепка. Валентина не мешкая пошла, побежала. Капитан Красновский, который так же, как и в прошлый раз, сидел за столом, наклонив голову и показывая прикрытую реденькими волосами лысину, Валентину сразу вспомнил и сказал, что по её делу нет никаких пока результатов. Она сунула ему письмо тёти Дуси. Маленький капитан досадливо морщился, разбирая тёти Дусины корявые строчки, а когда прочёл, то немного подумал, глядя на письмо.

— Это, конечно, кое-что, хотя небогато, — сказал он, кладя тёти Дусино письмо на уголок стола. — Значит, город Рига... Пошлём запрос. Рассуждать будем так. Ваш брат проживает в Риге. Предположим. И у него военная фамилия. Это похоже на правду, были такие случаи. Полк усыновлял ребёнка, который не знал своей фамилии. Фамилию ему придумывали. Часто это была какая-нибудь вот именно военная фамилия, с армией связанная: или по званию, скажем, Майоров, или по роду войск, или по городу, освобождённому полком... ну, вариантов тут много. Почему я и говорю, что сведения небогатые... Рассуждаем дальше. Имя своё ваш брат, конечно, знал. Отчество? Тут возможно, что да, возможно, что нет. То есть он знал наверняка имя отца, но теперь у него может быть другое отчество, если его усыновили. Чем мы в итоге располагаем? Первое — город вероятного его проживания. Если ваши старушки не напутали. И, кстати, если это вообще был он, а не посторонний совсем человек, что тоже не исключено... Второе — военная фамилия, которая нам не известна. Третье — точно — имя. Четвёртое — тоже точно — год рождения. — Капитан загибал пальцы. — И пятое—если этот человек действительно ваш брат и приезжал он с целью разыскать родных, то прятаться он, конечно, не будет, а совсем наоборот... Запрос в Ригу мы пошлём. Ориентировать будем на Ивана с военной фамилией, одна тысяча девятьсот?.. да, тридцать четвёртого года рождения.

Капитан встал, сгребая бумаги, и Валентина поняла, что этим он ей показывает: разговор закончен. Не глядя на неё, он засовывал бумаги в ящик стола, у него, как видно, кончился рабочий день. Валентина попрощалась и заспешила домой, она в милицию побежала прямо после смены и теперь торопилась добраться до дома и покормить мужа и ребят. И пока спешила, волновалось сердце, и всё вспоминался их домишко с низкими оконцами, и мама вспомнилась. Валентина чуть даже не всплакнула прямо на улице, подумала: и разыщется Ваня, так мама об этом уже не узнает и не увидит его.




В середине зимы пришёл второй вызов в милицию. Валентина кинулась туда.

— Вот тут три адреса мы получили, — сказал ей капитан Красновский. — Три фамилии. Я думал, они там на месте проверят, даже просил специально, но они просто нам прислали эти адреса. Так что проверять вам самой придётся. Напишите по всем трём адресам, возможно, кто-нибудь из них и окажется вашим братом... Вот они, перепишите: Полковников Иван Владимирович, Ружьёв Иван Алексеевич, Звёздочкин Иван Макарович. Адреса перепишите. Между прочим, ни одного Ивана Михайловича. Но это ни о чём не говорит, я вам уже пояснял. Напишите им.

— Как же это, незнакомым? — удивилась Валентина.

Но адреса она переписала, капитана Красновского поблагодарила. Смутно чувствовала Валентина, что этот маленький милицейский капитан сделал больше, чем, может быть, на его месте сделал бы другой.

— Вы, — сказал он ей, внезапно оживившись, — как ответы получите, забегите, поставьте в известность, коли брата найдёте. Если, конечно, не затруднит.

— Обязательно сообщу! — прижав руки к груди, воскликнула Валентина и снова поблагодарила его: — Прямо очень я вам благодарная, что потрудились.

— Желаю успеха, — попрощался с ней капитан Красновский.

На улице Валентина перечитала адреса. Два адреса были понятные, названия улиц русские, а третий она не стала переписывать, попросила капитана, и он написал красивым четким почерком после слова «Рига» «Варавикснес гатве». Валентина смотрела на бумажку с адресами, и было знобко на сердце, страшно чего-то, когда шевелила губами, перечитывала непонятные слова.

Она написала три письма: изложила в подробностях Ванину историю и в конце каждого письма просила извинения, если вышла ошибка и она зря беспокоит. Содержание писем было одинаковым, слово в слово, потому что все эти три незнакомых человека, три Ивана одного возраста, с военными фамилиями и разными отчествами, были для неё одинаковыми, каждый мог оказаться её братом.

В ответ Валентина получила только одно письмо — от Звёздочкина Ивана Макаровича. Это был очень душевный, наверно, человек, он ей о себе написал, где работает и кем, а также про семью свою и пригласил даже в гости, если случится ей быть в Риге. И хоть с первых слов Валентина поняла, что это посторонний для неё человек, а не брат Ваня, она растрогалась. У неё почему-то окрепла надежда, что который-нибудь из двух других окажется её братом и она получит весть от него. А Звёздочкин Иван Макарович сообщал, что фамилия у него исконная, отцовская, сам он родом из Белоруссии, а в Ригу переехал после войны с родителями.

Но, кроме этого одного письма, Валентина больше ничего не получила. Она ждала и надеялась целый месяц, а потом перестала ждать. Наверно, у двух других Иванов не нашлось времени и желания ответить на её письмо. Это доказывало, что ни Иван Полковников, ни Иван Ружьев не был её братом, и Валентина расстроилась и стала думать, что ей делать дальше и как искать. А Василий, кроме того, возмутился человеческим бессердечием.

— Нелюди, — ругался он, свирепо надраивая свою лысину. — Какая большая работа — сесть да черкануть пару строчек. Мол, ошибка это, я вам не брат. И все дела. Рука не отвалится, небось. Нет, они, понимаешь, лишний раз шевельнуться боятся. Хотел бы я глянуть на тех хмырей... Узнать бы, где работают, и писульку начальству, мол, проберите как следует, научите чуткости своих красавцев.

— Да бог с ними, — расстроенно отвечала Валентина. — Где искать вот теперь?..

— Я бы их пропесочил, наждаком продраил...

Василий часто возмущался то тем, то другим, на заводе своём находил много непорядков, ругался с мастером и с инженерами, и его считали беспокойным человеком, старались особо не задевать, не связываться. Тех двух Иванов, попадись они ему на глаза, он бы и впрямь пропесочил за бессердечность, но они были далеко, в Риге.




Весной уже повеяло, талым снегом, когда неожиданно пришло письмо из Риги. Вид у Василия, который держал и разглядывал конверт с двумя большими марками, — на одной был изображён голый парень верхом на красной лошади и было пояснение, что это картина художника Петрова-Водкина, а на другой давались сведения об этом художнике, — вид у Василия был озадаченный и малость смущённый.

— Проснулась всё же совесть... Да ты не бледней, — сказал он замершей Валентине, — думаешь, Ванька твой? Сейчас мы... Во заклеил, не отдерёшь. Ладно, я сбоку...

Он надорвал уголок конверта, просунул в него сбитый, с въевшейся чернотой ноготь и повел им, неровно раздирая конверт. Вытащил сложенный вдвое лист. Развернул.

— «Здравствуй, Валя», — прочитал вслух Василий и запнулся. И посмотрел на застывшую с испуганным лицом Валентину.

Дальше Василий молчком заглянул в продолжение письма и вскочил — он сидел на стуле.

— Ё-о-о-лки!.. — ошарашенно протянул он и сунул Валентине письмо. — Нет, честно, и в голове не держал, не верил. Даже и не снилось. Пускай, думаю, поищет, раз душа требует. А чтоб на самом деле... Ну, бывают на свете чудеса! Ты к капитану тому забеги. Просил человек, надо уважить. Такое тебе сварганил! Ну-у-у, дела!..

Теперь Валентина, обмякнув, опустилась на стул. Читала ровные быстрые строки, и в голове стоял звон.

«Здравствуй, Валя, — писал Полковников Иван Владимирович. — К сожалению, только теперь взял в руки твоё письмо: был два месяца в заграничной командировке. Не могу выразить свою радость. Меня ты вряд ли помнишь, а я тебя очень хорошо, это и естественно, я ведь старше был. В Ельце я побывал лет семь или восемь назад, сошёл с поезда по пути на юг. И, как видишь, не безрезультатно, ты меня разыскала... Значит, моя настоящая фамилия Соловейкин? Когда я прочитал твоё письмо, мне показалось, что я где-то внутри, подсознательно, знал свою фамилию. Странное очень чувство. Ни сном ни духом я вроде бы не ведал её, и в то же время словно была она во мне, в моей памяти все эти годы. Трудно это объяснить, трудно разобраться в загадках памяти. Думаю, что, когда потерялся, я знал свою фамилию, но не назвал её, в детстве я был дичком, и мой приёмный отец изрядно со мной помучился. Кстати, то, что моя теперешняя фамилия Полковников, всего лишь счастливое совпадение, мой приёмный отец Владимир Степанович Полковников в войну командовал батальоном и имел звание капитана, а фамилия у него дедовская и прадедовская, ещё со времен крепостного права...

И ещё о загадках памяти. Я безошибочно в Ельце пошёл от вокзала в нужном направлении, как теперь точно выяснилось, и остановился на улице, где стоял когда-то наш дом. Как и в случае с фамилией, я бы не мог поклясться, что это именно то место, и всё-таки там я стал расспрашивать и больше в Ельце никуда не ходил. Да и времени, правду сказать, у меня было лишь от поезда до поезда... Я написал, Валя, что помню тебя хорошо, но это, конечно, преувеличение. Я помню факт существования тогда маленькой сестрёнки, помню, как однажды отнял у неё игрушку (какую, не помню) и она плакала, то есть помню какие-то события, с тобой связанные, но тебя саму как что-то узнаваемое, определённое забыл. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я не помню твоего лица. Сейчас это вряд ли имеет какое-либо значение, ты, естественно, настолько изменилась, что узнать мне тебя было бы невозможно, даже если бы я и помнил твоё детское лицо».

Дальше Полковников Иван Владимирович — а Валентина пока только так его воспринимала, она не осознала, ещё не могла осознать, что это её брат Ваня, — писал, что рад будет увидеть её, теперь всю весну он в Риге, а летом в основном он живёт на даче, на взморье, и если у неё, у Вали, возникнет такая возможность, то пусть она приедет. Потому что сам он, к сожалению, выбраться не сможет, так как выше головы завален делами. А какими делами, чем он вообще занимается, какая у него семья, есть ли дети, никаких сведений о себе он не сообщал.

Валентина легонько и умиротворённо всхлипывала, читая разборчивые строки, написанные шариковой ручкой: она наконец уверилась и осознала, что это её брат ей написал, и светло ей было и грустно до невозможности, и думалось теперь с болью и жалостью, что вот Ваня нашёлся, а мамы уже нет, а семь или восемь лет назад, когда он заезжал в Елец, мама была ещё жива, и тогда бы они могли встретиться, а теперь поздно. Мама всю жизнь убивалась и винила себя, что Ваня пропал, и перед смертью очень страдала, говорила, что видится ей Ваня, каким он был маленький, стоит у неё перед глазами.

И Валентина снова перечитала письмо, и снизу листа расползлось мокрое пятно как раз на том месте, где стояла подпись, и это пятно размыло её.

— Будет плакать-то, тут праздновать надо, а не это... слёзы, — сказал Василий. — Чего там у тебя есть, давай на стол... Кто бы рассказал — не поверил! И чего его в Ригу занесло на жительство? А он кто, Валь, кто он есть по профессии-то хоть? Пишет об этом?

— Да ты прочти письмо-то сам, прочти!

Василий взял письмо, прочёл до конца. Малость подумал.

— Человек культурный брательник твой, — сделал он вывод. — Пишет как гладко, гляди ты. Словечки заворачивает... А это чего такое, он... как это... под-соз-на-тельно фамилию свою знал, это как понимать? Знал, а сказать не мог, что ль? Чего-то я не понял. Если знал, зачем другую взял? Хотя его другой усыновил, он, стало быть, из уважения его фамилию взял. Так надо понимать.

Валентина тоже не всё поняла в письме и была согласна с Василием, что брат Ваня не простой, видать, человек. И от этого она ещё сильнее радовалась, думала, что не пропал он, не сгинул в малолетстве, а в люди вышел, вот оно как в жизни-то оборачивается.

Наташа прибежала со своей самодеятельности, на стол по-праздничному накрытый взглянула удивлённо.

— Радость, Натаха, у нас, — сообщил ей Василий. — Дядька твой нашёлся. Дядька Ваня.

— Это который мамкин брат? Правда? Про которого мамка на радио писала? Ой ты!.. А он в Риге нашёлся?

— В ней самой. Мой руки, садись.

Сообщили и Валерке, явившемуся следом за сестрой. Этот словно мимо ушей пропустил, ни капли не удивился. Василий даже слегка обиделся.

— Глупый ты, чувствовать ещё не можешь, — сказал он уплетавшему салат третьекласснику Валерке. — Души в тебе ещё нет, не наблюдается... У тебя чего, дядек много на свете?

— Он к нам приедет? — спросила Наташа, возбуждённо блестя глазами.

— Дел много, вишь ли, не выходит у него приехать. Хотя если рассудить... — Василий оборвал свои слова и посмотрел на сиявшую Валентину. — Вон мамку к себе зовёт.

— Поедешь, мамк, да? В Ригу аж? Ой ты!..

После, когда ребята угомонились, спать улеглись, Василий курил на кухне у форточки и молчал. Валентина возле плиты возилась. Молчал Василий долго, поглядывая на широкую мягкую Валентинину спину. Он уже охолонул от первого возбуждения и чего-то думал теперь.

— Не больно, гляжу, рад-то он оказался, Ваня твой, — заявил он наконец.

— Это почему так? — Валентина вся повернулась к нему и руки опустила.

— Да я вот думаю, как это такое он пишет: рад, мол, буду увидеть. Так разве пишут-то? Когда взаправду радуются? Тут бы он должен слова найти... ну, не знаю, другие слова. Вон первый-то, как его... Звёздочкин, как написал. А чужой человек. Я вот думаю: лучше б он, Звёздочкин, Ванькой твоим оказался, а не этот.

— Рехнулся? — Валентина от его слов вся закраснелась, лицо стало такое — сейчас влепит ему от души. — Чего городишь-то? Я между ними выбирать, что ли, буду? Вот он, — схватила она письмо, — вот он, Ваня, брат, а другой мне на что? Скажешь иногда не подумавши...

— Да это-то верно, брат—он и есть брат, какой ни на есть.

— Да какой он, какой, чего ты высмотрел-то тут? Не шибко радостно написал? А чего он должен делать-то был, как ещё писать? Очень даже душевно написал, по-родственному. Повидаться зовёт... Ты ж не знаешь, какой он человек, какая работа у него. Вон в заграницу, видишь, ездил... Пишет же он, что дел много. А то бы сам приехал!

— Я не согласный, — гладил Василий лысину. — Нет, не согласный... Как это такое — не приехать?!

— Ты, Вася, ровно козёл, упрямый, — сказала в сердцах Валентина и отвернулась от мужа, крепко обиженная.

— Так ты как — поедешь? — помолчав, спросил Василий.

— А ты как бы думал! — чуть ли не криком ответила Валентина. — Как бы ты думал-то! Неужто я его не повидаю?

— За свой счёт тогда надо брать. Отпуск-то в августе у нас.

— И возьму. Не обедняем.

— Да это-то, конечно,! — согласился немного пристыженный Василий, хотя что-то внутри точило, мешало разделить с женой радость.! — Это, конечное дело, так. Обеднять не обедняем, уж точно...




Выбраться Валентине удалось только через месяц: был конец квартала, на работе горячка, её не отпускали. Дали отпуск за свой счёт в апреле. Взяла она десять дней, посчитала, что вполне ей хватит этого срока, чтобы до города Риги добраться, повидать брата, посмотреть, как живёт он, и вернуться обратно домой.

Брату Ване она написала, как только об отпуске на апрель договорилась, известила, что будет в гости к нему. Он ей ответил довольно скоро, что рад этому, объяснил в письме, как найти его дом в Риге. Из трёх адресов, которые ей дал в милиции капитан Красновский, улицы с русскими названиями были чужими, а как раз адрес брата так чудно и непонятно именовался: «Варавикснес гатве». Брат писал, что объясняет ей, как его в Риге разыскать, на всякий случай, а вообще он постарается встретить её, если она даст телеграмму. Валентина сразу решила, что никакой телеграммы она отбивать не станет, потому как он крепко занятый. Ваня, а она сама доберётся как-нибудь, язык-то, говорят, до Киева доведёт.

Она через день-другой после получения первого письма от брата забежала в милицию к капитану Красновскому — уважить человека, коли просил он, и поблагодарить от души. У него в комнате, когда она заглянула туда, сидел какой-то мужчина, и Валентина посовестилась мешать их делу, подождала за дверью. Когда тот мужчина ушёл, тогда она вошла.

— А, — сказал ей капитан Красновский, — здравствуйте. — Он ей как старой знакомой сказал, — Как дела ваши? Та-а-ак!.. Ну, поздравляю. Нашли, вижу, брата, по лицу вижу.

— Нашла, — ища хорошие, душевные слова, чтобы ими выразить свои чувства, ответила Валентина. — Очень я вам... прямо не знаю, как благодарить-то вас...

— Рад, очень рад..

И тут капитан, показалось ей, немного смутился, отвёл глаза.

— Работа у нас... не всегда приятная. С дрянью, мразью приходится дело иметь. Попадаются такие типы... Не очень нас благодарят, конечно. А когда вот такое дело, как у вас, когда поможешь... и результат видишь, благодарность слышишь, это приятно. Тонус, как говорят, повышается. Очень, очень рад за вас.

Валентина вышла из милиции, шла домой и всю дорогу думала, что вот какие хорошие люди бывают, а на лицо посмотришь, если хмурое и серьёзное, то думаешь: человек неотзывчивый. А часто даже совсем не так выходит: лицо хмурое, а душа у человека открытая, и бывает, наоборот, лицо вроде приветливое и ласковое, зато душа нехорошая, скупая и хмурая. И очень ей эта мысль понравилась, и до самого дома Валентина улыбалась, вспоминала маленького капитана, как он с ней говорил, какими словами душевными, как обрадовался, что у неё хорошо все сложилось, и желала ему всего самого лучшего.

В самой серёдке апреля, в субботу утром, Василий проводил её на вокзал, посадил в московский поезд. На Ригу поезд из Москвы уходил вечером. Шёл он одну ночь, и Валентина так и рассчитала, чтобы приехать в Ригу в воскресенье и застать брата дома.

Напротив неё в вагоне сидела старушка, поглядывала на Валентину, а Валентина на неё, и вскоре они разговорились. Старушка ехала к сыну в Москву, она была с румяными щёчками, которые очень уютно, ладно охватывал белый платок в горошек, завязанный узлом под подбородком. Старушка была не из города, а сельская и рассказывала Валентине про деревенскую жизнь. Ещё старушка про сына рассказывала, какая квартира у него в Москве и какой человек он видный, с начальством большим работает в самом аж министерстве. А название министерства старушка запамятовала, не могла вспомнить. Валентина слушала старушку и думала про себя, что брат Ваня, может, и не в министерстве работает, но тоже человек не последний и образованный, наверно. И она в ответ описала попутной старушке свою историю, как нашла брата, о котором даже не знала, живой ли он. Старушка слушала, ахала, переживала за неё, и ехать Валентине было славно, интересно, и незаметно прошло время. Она иногда глядела в окно и видела чёрные деревья, на которых появятся скоро нежные зелёные листочки.

А в другом поезде было совсем не так. Место у неё было в купе, кроме неё, ехали муж с женой и ещё одна женщина, в очках, которая книжку читала у окна, а муж с женой громко и вроде сердито разговаривали меж собой, и на Валентину никто не обращал внимания. Она молча сидела в уголке возле двери и с облегчением полезла вверх по лесенке, когда стали укладываться спать. Лесенку мужчина подставил, его полка тоже была верхняя. Он был очень полный, с круглым мягким животом и сильно сопел, взбираясь по лесенке.

Валентина взяла с собой письмо, где брат Ваня описал, как разыскать его дом. Но на вокзале наутро она растерялась. Он писал, что на троллейбусе нужно ехать, она подошла к остановке, но такого номера троллейбуса не было указано на дощечке. Стала спрашивать, ей показали, куда надо идти, на какую остановку. Валентина пошла туда, а там тоже не оказалось такого номера. Она снова начала спрашивать, но никто не знал, где остановка того троллейбуса. Потом очень культурная на вид седая женщина сама подошла к ней и указала: вон туда нужно идти, по той улице, мимо универмага нужно пройти, повернуть, и там будет остановка. Обрадованная Валентина показала этой женщине, которая говорила по-русски, но не как Валентина привыкла слышать, а с акцентом, показала ей бумажку с адресом, та прочитала и сказала, что такой улицы она не знает, это, наверное, новый район. Вот тогда Валентина растерялась. Она пошла туда, куда женщина ей указала. Город Рига очень был не похож на Иваново и, наверно, на Елец тоже. Дома были высокие и острокрышие, а улицы узенькие, и люди валили по ним толпами, и часто слышалась нерусская речь.

Остановку Валентина нашла, в троллейбус села и спохватилась: вдруг не в ту сторону поехала? Рядом с ней сидел молодой мужчина, она у него спросила, тоже ему бумажку показала. Он быстро взглянул и ответил, что она едет правильно, ехать ей до конца надо. Но это Валентина сама знала, брат ей так и написал в письме.

Очень был интересный город Рига. Валентина пока ехала, головой вертела то в одну, то в другую сторону, вывески нерусские разглядывала, но все понимала, какие это магазины, или ателье, или мастерские, потому что рядом с теми вывесками были и на русском языке. А потом вывески кончились, пошли обыкновенные многоэтажные дома, это уже начался новый район.

Конечная остановка была на пустыре. Дома стояли вокруг, но в отдалении. Валентина сошла и растерянно стала глядеть то в одну сторону, то в другую, то в третью. Тут она поняла, что поиски троллейбусной остановки около вокзала были нетяжелы по сравнению с тем, что здесь ей предстоит. Там были люди, можно спросить было. А тут и людей не видно. Которые с троллейбуса сошли, несколько человек, уже разбрелись. Троллейбус поехал разворачиваться. Она одна осталась. Стояла с большой кожаной сумкой, которую ей Василий для поездки купил, и оглядывалась, а бумажку с адресом в руке держала. Оглядывалась Валентина, пока не приметила одинокий газетный киоск недалеко.

Женщина в киоске ей показала: туда, мол, надо идти, к зелёным домам. Дома были не зелёные, это фасады у них, как Валентина поняла, подойдя ближе, были облицованы салатного цвета плиткой, а с боков и сзади дома были обыкновенные, белые. Валентина бродила между этими домами и не могла ничего понять, дома стояли вразброс, и номера на них были обозначены не по порядку, а как придётся. Тут люди ходили туда и сюда, гуляли в это воскресное апрельское утро, радовались тёплой погоде, и ей скоро указали на дом брата Вани.

Дом был тоже с салатной плиткой, как и другие. Когда Валентина подошла к нему, посмотрела на окна с распахнутыми форточками и поняла, что тут вот брат и живёт, сердце её забилось, и она присела на скамеечку возле подъезда. Она стала думать, как войдёт и что скажет, и ещё она думала, поцеловаться ей с братом или нет. Потому что, с одной стороны, он брат, а с другой стороны, солидный мужчина, которого она, можно сказать, в жизни и не видела никогда, то есть не видела взрослым, так что, получается, они совсем не знакомые друг с другом. Валентина думала над этим, а потом решила, что как выйдет, пусть так и выйдет.

Она поднялась со скамеечки, пошла в подъезд, этаж в письме был указан пятый, Валентина вступила в лифт и поехала. На пятом этаже квартира под номером тридцать четвёртым была по правую руку, и Валентина поставила сумку перед дверью, на которой этот номер крупно блистал белым на чёрной табличке, постояла, боясь нажать на кнопку звонка, потом нажала и отпустила, и за дверью робко тренькнул звонок.

Сразу не открыли, открыли погодя, и не всю дверь, а немного, чтобы увидеть, кто позвонил. В дверной узкой щели виднелась женщина. Валентина сразу увидала — женщина красивая, молодая, белокурая, одновременно спокойная и настороженная. Она стояла за дверью и ни о чём не спрашивала, только глядела этим спокойным и настороженным взглядом на Валентину, ждала, что та скажет. Ростом она была вровень с Валентиной, но гораздо тоньше и моложе её. Валентина успела подумать, полюбопытствовать про себя, кто эта женщина брату — дочь или, может быть, жена? И ничего не решила, она уже услышала свой собственный неуверенный голос, который спрашивал у этой женщины:

— Мне бы Ивана Владимировича, он тут проживает?

Женщина не раздвинула дверь, она молча глядела на Валентину, теперь у неё в глазах не было настороженности, но появилось другое выражение: Валентина не поняла, какое. Вроде там зажёгся интерес, но интерес не к живому словно бы человеку, а к любопытной вещи, к диковинке редкой, и ещё показалось Валентине: насмешка там мелькнула, или не насмешка, а непонятная злость, вернее сказать, и насмешка словно бы, и злость за ней виднелась... Странный был взгляд, от него Валентина окончательно оробела. Женщина повернула голову, крикнула, повернулась вся и пошла от двери в глубь квартиры, дверь оставила приоткрытой.

Валентину очень удивило то, что крикнула эта женщина. Она крикнула так, будто на работе находилась, на службе, в учреждении официальном:

— Полковников! — И ушла от двери, исчезла.

После чего послышались твёрдые шаги, дверь отворилась широко, за ней стоял мужчина. Он смотрел на Валентину вопросительно, а она смотрела, не отрываясь, на него, видела мощный разворот плеч под пижамой, большую голову с жёсткой сединой, квадратный, хорошо пробритый подбородок и под вставшими в несильном удивлении бровями — спокойные, как у открывшей женщины, но без настороженности, просто спокойные, с вежливым холодком в них, ожидавшие объяснения глаза. Потом ожидание сменилось догадкой, и мужчина, брат Ваня, быстро, утверждаясь в своей догадке, оглядел Валентину всю с головы до ног, опять посмотрел в глаза ей, расслабил сжатый рот и спросил:

— Валя?

У Валентины оборвалось сердце, она вздохнула с обморочной сладостью, переступила через сумку и припала головой к плечу брата.

— Здравствуй, Ваня, — едва нашла она в себе силы сказать, прошептать ему.




Брат Ваня был тоже крупный, они, наверно, оба фигурой в отца пошли, которого Валентина не помнила, а Ваня помнил, но плохо. Когда Ваня пропал, отец находился уже на фронте, больше домой он не вернулся, погиб. Валентине, когда увидела она брата, стало казаться, что лицом на отца он похож, на фотокарточку отца. Ваня карточку рассмотрел и сказал, что ему трудно судить, может быть, и есть сходство. А вот между ними, Валентиной и им, сходства он не видит. Только что рослые они и широкоплечие, а в лице, пожалуй, сходства нет. Валентина и сама это уже увидела и, как только обнаружила, что брат на отца похож, сразу объяснила себе: она ведь, Валентина, в маму лицом вышла, а брат Ваня в отца, так что и нечего искать сходство. Она и Ване так объяснила. Он ей опять сказал, что судить ему трудно и даже невозможно, поскольку не помнит он толком ни отца, ни мать, а фотокарточку мамину плохой фотограф делал, по ней нельзя сказать что-нибудь определённое.

Они и вправду ни капли не были похожи, брат и сестра: у Вани черты сильные, резкие, нос заметный, брови широкие, тёмные, подбородок массивный, а у Валентины всё мельче, и это совсем другие черты — нос другой, маленький, немного вздёрнутый, брови тонкие, губы мягкие, приоткрытые как бы в вечном удивлении, — всё другое... Она зеркало поискала, чтобы посмотреть на себя и на брата рядом, сравнить, но не нашла его в комнате.

Брат всё рассматривал фотокарточки, ходил по комнате и рассматривал, то на отца взглянет, то на мать, хмурится, на Валентину иногда покосится, потом опять карточки разглядывает. Валентина сейчас охотно бы сладко всплакнула, но сдерживала себя, в комнате её одолели снова смущение и робость. Здесь не было привычной Валентине мебели: ни серванта, ни кровати, ни стола обеденного. Шкаф платяной был, но без зеркала. На окне не было тюля, висели одни шторы несвежие. Стоял письменный стол с разложенными на нём листками бумаги, на краю стола — прикрытая чехлом пишущая машинка.

Осмотрев комнату, Валентина пришла к мысли, что брат холостой, а женщина, которая ей дверь открыла, это, наверно, соседка его. Но спросить она не решалась пока, что надо, брат ей сам скажет. Он и карточки Наташи и Валерки рассмотрел и сказал, что Валерка сильно на неё похож, спросил, сколько лет им. Потом сказал, что его дочь уже взрослая, студентка. Тут Валентина ему сразу заявила, что дочь у него очень красивая, прямо красавица. Брат Ваня остановился посреди комнаты, долго смотрел на неё в удивлении, так что Валентина смешалась и покраснела, поняла, что невпопад сказала, а он громко хмыкнул и опять заходил по комнате.

— Дочь моя в Ленинграде учится, там живёт в общежитии. С матерью её мы давно в разводе. А эта женщина, которую ты видела... это — жена моя... бывшая, — уточнил он.

Валентина покосилась на закрытую дверь, за которой слышались то шаги, то грохот посуды на кухне, приоткрыла рот и спросила:

— Это как же, Ваня?

— Что как же?

— Так ты, что ли, два раза разведён?

— Да, в общем, так выходит, — ответил брат, ответил невнимательно, уже положив карточки на стол, думая о чём-то другом.

— Да как же один-то ты?

— Зря ты телеграмму не дала, — сказал брат Ваня, — встретил бы я тебя и вообще... дела бы раскидал, освободил утро себе. А так получается... нескладно получается у нас с тобой.

— Тебе уходить, наверно, надо? — предположила Валентина. — Так ты иди, я тут отдохну, подожду тебя. В комнате вот приберу, постираю тебе, накопилось, наверно.

— Ещё чего, — нахмурил широкие брови брат. — Отдохнуть тебе с дороги нужно, конечно. А возня по хозяйству — это лишнее, ты же гостья у меня. Сейчас я насчёт завтрака соображу.

Он вышел, немного погодя принёс сковороду с яичницей, хлеб. Опять вышел, вернулся с чайником, уже переодетый в брюки и белую рубашку, пижаму он кинул в угол на стул. Валентина в поезде чай пила, но теперь с удовольствием выпила чашку крепкого, почти чёрного чая.

Она думала, что после завтрака брат соберётся и уйдёт по своим делам, но он унёс посуду на кухню и потом сел за письменный стол. Валентина бездельно посидела около журнального столика, за которым они завтракали, пооглядывала ещё раз комнату. Брат шуршал бумагой за столом, было тихо.

Валентина сидела, томилась, стало ей казаться, что на вокзале она находится, ждёт поезда. ещё казалось, будто главное впереди — то, ради чего она приехала. Но главное было позади, она уже увидала брата, рассмотрела, какой он. Она сидела и словно ждала чего-то, в ней ещё жила остывавшая потихоньку радость, и одновременно новое чувство зашевелилось. Валентина не смогла его определить сначала, когда же поняла, что чувство это в ней возникло от склонённой над письменным столом спины брата, то заругалась на себя: она же, правда, телеграмму не дала, а у него спешное дело оказалось, и нечего осуждать... Но сидеть так в бездействии было невмоготу, Валентина поднялась, вышла на кухню, там увидела немытую сковороду, вилки, чашки, вымыла всё горячей водой.

Пока возилась с посудой, услышала за спиной шаги. Валентина обернулась — молодая женщина глядела на неё, и опять было у неё в глазах то непонятное выражение, с каким она на Валентину смотрела в дверях. Валентина от растерянности поздоровалась с ней. Та кивнула — головой белокурой дёрнула небрежно, прошла к кухонной полке, висевшей на стене, стала там чашками звякать. Валентина уже поняла, что живут они, брат и его бывшая жена, как соседи простые, и к тому же, видать, не мирно живут. Поэтому она не очень удивилась поведению женщины, её только смущало и сковывало то, что бывшая жена Вани всё время, пока стояла у полки, искоса посматривала на неё.

— Сестра, кажется, вы его? — спросила та.

Валентина торопливо закивала:

— Да, да, сестра. — И добавила: — Родная.

— Поздравляю, — ровным голосом сказала бывшая жена. Помолчала и повторила: — Поздравляю. Иметь такого брата... это находка.

Слова её и тон были непонятны Валентине. Она ведь в самом деле нашла брата, для неё, Валентины, это вправду находка, самая радостная, какая только возможна... А женщина так это сказала, что Валентина безошибочно почувствовала: и не поздравляет она её вовсе, и не считает это находкой. Валентина не привыкла к такой манере разговаривать. Если случалось ей ссориться, например, с Василием, то высказывалось всё напрямик, никаких задних мыслей не бывало. Скорее лишнее что-нибудь скажут друг другу, чем не договорят, оставят на сердце какие-нибудь слова. А эта говорила совсем по-иному, незнакомо Валентине: смысл заключался не в словах, он прятался за ними. Валентина поджалась настороженно и ничего не стала отвечать ей.

Так они постояли молча, затем та показала, что можно брать из посуды, а чего нельзя и где висит кухонное полотенце брата. Валентина всё запомнила и не удивилась ограничениям насчёт посуды, поскольку хозяйство у разведённых нe общее — это было понятно ей. Сделав отрывистым голосом эти указания, молодая женщина ушла из кухни к себе в комнату, а Валентина протёрла чашки, постояла у окна, поглядела в него и вернулась к брату.

— О чём ты там с Эрой беседовала? — спросил он, повернув к ней голову от стола.

— С ней-то? А ты слышал? Да ни о чём. Показала мне, чем пользоваться можно.

— Насчёт этого она кремень, — с усмешкой сказал брат. — Железная баба. У неё теперь план — вымести меня отсюда. Как будто так просто добиться мне другой квартиры... Думает, если я завкафедрой, так всё могу... В Риге у нас с жильём пока тяжеловато. Да и глупость вообще, недомыслие: кто ей оставит одной двухкомнатную квартиру?

— А детей нету у вас?

— Детей нет. И слава богу. С Эрой ещё детей иметь... бери верёвку тогда и вешайся.

— Ты что, Ваня? — испугалась Валентина.

— Я фигурально. — Брат совсем повернулся от стола, посмотрел внимательно на неё, чуть тронув рот улыбкой, и сказал: — Проста ты, однако, сестра. Мы ещё не поговорили с тобой. Я о себе не рассказал, и у тебя, не знаю, как жизнь сложилась.

— Хорошо сложилась, — ответила Валентина. — Муж хороший, дети здоровые, а чего ещё?

— Действительно, чего ещё... — словно удивившись, сказал брат. — Может, в этом и есть та самая знаменитая сермяжная... Отдохни, ляг. Я посижу, поработаю, потом в город съездим, покажу тебе Ригу.

— Так я видела, — простодушно ответила Валентина. — Видела город.

— Чего ты там видела... Домский собор тебе покажу, старую Ригу. Пообедаем в ресторане, отметим встречу.

Он снова повернулся к столу.

Валентина прилегла на тахту, понаблюдала за братом, как он быстро пишет что-то, потом прикрыла глаза и сразу же упала, провалилась в сон: с непривычки в дороге она плохо спала.




Брат разбудил её, наверно, часа через три. Очнувшись от крепкого сна, Валентина увидела незнакомого и неизвестного человека, одетого так, как одеваются дикторы и артисты, которые выступают по телевизору. В сером отглаженном костюме, нарядной рубашке и пёстром галстуке, человек этот, о котором она не сразу сообразила, что это родной брат её Ваня, выглядел так недоступно, что она, даже и вспомнив всё, оробела и быстренько села на тахте, протирая пальцами глаза.

— Собирайся, — велел брат. — Время поджимает, а город надо ведь тебе показать, благо воскресенье сегодня. В другие дни уж не получится.

Валентина в ванной ополоснула лицо, припухлое и мятое со сна, переоделась в выходное платье — взяла его с собой, и вот оно пригодилось... Брат Ваня оглядел её, дрогнул губами:

— А статная ты, однако, сестра, вот не думал, не гадал... Русская стать у тебя, там, где я побывал недавно, очень это ценится...

— Уж ты скажешь, — смутилась Валентина оттого, что он похвалил её.

Сама она очень была горда тем, что у неё такой видный брат, такой солидный, и седина ему к лицу. В нарядном костюме он внушал ей робость, на мгновение подумалось, что, может, это и не брат её вовсе, а просто Полковников Иван Владимирович, чужой человек, который на её письмо ответил. Но мгновение прошло, и вдруг у неё заслезились глаза, и она громко всхлипнула.

— Что такое? — поднял в недоумении густые свои брови брат.

— Ах, Ваня, — мокро шмыгая носом, сказала Валентина, — ах, Ваня, как жалко, что мама не дождалась тебя увидеть, мне так её жалко, я прямо не могу, до чего жалко мне её... и тебя жалко... как ты, горемычный, скитался по чужим людям, без родителей, без призора... а мама убивалась, все глаза выплакала по тебе...

— Что уж поделаешь, — помолчав, сказал брат. — Война была. В войну я хватил лиха, это правда. Но без призора я не скитался, это ты напрасно. Родители у меня были. Извини, конечно... Я ведь их привык отцом и матерью звать. Бездетные они были, а ко мне относились — иные родители к родным детям так не относятся. Впрочем, удивительного ничего нет: усыновление — акт сознательный, люди знают, на что идут. В отличие от тех, кто детей заводит лишь потому, что природа так распорядилась, случай слепой... Нет, мне жаловаться нет резона. Как видишь, выучили меня, просто фанатически стремились дать образование.

А однако же кровь что-то значит. Я, между прочим, в Ельце сошел с поезда после того, как мать... как Екатерина Александровна умерла, отец-то раньше неё, то есть Владимир Степанович... Словом, их не стало, и тут во мне что-то заговорило, зов крови, так сказать...

Валентина перестала плакать, успокоилась. Ей вспомнился лектор, который недавно читал у них на комбинате лекцию о международном положении. Так же, как брат Ваня, был он хорошо одет, тоже седоватый, и читал мерно, внятно, убедительно. Вот и брат говорил так же мерно и убедительно, и от этого Валентина успокоилась и слушала его смирно, будто опять на лекции сидела. Она хотела спросить, как же он в ту семью попал, но не решилась перебить. Брат сам об этом заговорил.

— История моя не совсем обычна, однако по меркам военного времени в чём-то и ординарна. Взяли меня с собой солдаты, отступавшие из Ельца, Владимир Степанович в той части ротой командовал. Стал я как бы сыном роты, а находился при нём. Недолго находился: отправил он меня с кем-то в Среднюю Азию — там Екатерина Александровна жила в эвакуации. Потом мы с ней сюда, в Ригу, перебрались. Она родом отсюда, детство её здесь прошло, сюда и надумала вернуться, когда освободили город. Владимир Степанович вскоре после этого демобилизовался по ранению в звании капитана, присоединился к нам. Вот вкратце моя история... Между прочим, они честно хотели моих родных разыскать...

— А ты сам-то, Ваня, — спросила Валентина, — пока в Елец не заехал, и не искал даже нас?

Брат медленно покачал головой.

— Почему же так?

— Для мальчишки попасть на войну — очень заманчивая штука. Я не столько потерялся, сколько сбежал, счастлив был, что попал к солдатам, на фронт. Конечно, я не воевал, но всё-таки был рядом с ними, мне полковой портной сшил обмундирование, которым я несказанно гордился. Когда Владимир Степанович отправлял меня в Среднюю Азию, я плакал, не хотел уезжать... В Чарджоу и здесь, в Риге, когда жил вдвоём с Екатериной Александровной, моей новой матерью, скучал по дому. Потом привык к ней, Владимир Степанович вернулся с фронта... Всё прошлое постепенно забылось, да и какое было прошлое у семилетнего человечка? Психологически я свою жизнь отсчитываю с того времени, как встретился с ними. Не знаю, понятно ли тебе... Одним словом, я не искал потом. Была своя жизнь, насыщенная, загруженная...

— А я искала, — тихо сказала Валентина. — И вот нашла.

— Ты молодец. Представляю, какую настойчивость ты должна была проявить, чтобы меня найти. Хлопот было много, да?

— Скажешь тоже — хлопоты. Это не хлопоты, а радость для меня.

— Да, конечно, я понимаю. — Он смутился. — Ну, обо мне в основном всё, а о тебе поговорим по дороге — как ты живёшь, чем дышишь, что делаешь...

Они вышли, он прихлопнул дверь. Спускались в лифте, и Валентина сказала:

— А что делаю? Работаю...

— И всё?

— А чего больше? Дом у меня, семья. Живу, как все. Образования вот не получила, как ты...

— Что же так?

— Так ведь... — Валентина затруднилась ответить, потом нашлась: — Все-то не могут с большим образованием быть. А без рабочих что сделаешь?

Она не сказала ему, что отчим выпивал крепко, надежда у мамы на него была слабая, и ей, Валентине, пришлось работать, а не учиться. Постыдилась: он мог подумать, что она жалуется, а Валентина на жизнь никогда не жаловалась, всегда считала себя счастливой. И теперь она жалела не себя, а брата, у которого и в детстве родной семьи не было и сейчас он одинокий живёт. Хотя и с образованием.

— Я о тебе и не знаю ничего, — сказала Валентина. — Расскажи, Ваня, как у тебя жизнь-то сложилась? Вот два раза ты разводился — это почему так получалось?

— Почему получалось? — повторил он и помолчал. — Ну, с Эрой ты имела удовольствие познакомиться — думаю, никакой тут загадки нет, всё просто и ясно. Банальная, в сущности, история: профессор и его аспирантка. Чего добивалась, она взяла. С кандидатской я ей помог, прописку получила, теперь, после развода, нацеливается всю квартиру прибрать к рукам. Не выйдет ничего у неё, конечно, будем размениваться, однако это мешает, пустяки эти отвлекают от работы. Считает теперь, что невозвратную свою молодость мне отдала, продешевила, могла бы пожирней кус ухватить, злобствует, всех собак на меня вешает... Вот как бывает... Тот самый бес пресловутый в ребро, видно, ткнул тогда... — Это он сказал как бы для себя, тихо, Валентина едва расслышала. Потом погромче продолжил, уже к ней обращаясь: — Такие вот дела. А с первой женой... тут я сам, возможно, виноват в чём-то. Она женщина неплохая, не буду грех на душу брать, но что-то не склеилось у нас. Дочь, ты сказала, красивая у меня. Случайно сказала, а дочь в самом деле очень даже... Дедом скоро буду, между прочим.

Лицо его притуманилось, помягчело, и глаза размылись задумчивостью.

Потом Валентина спросила, чем занимается он, какой наукой, и лицо брата сделалось прежним.

— Читаю я раздел физики... неважно какой, научной работой занимаюсь. Кафедрой заведую. Доктор наук, профессор — вот мои титлы... Да это скучная для тебя материя.

Валентина примолкла — её вконец смутили эти его «титлы». Больше ни о чём не спрашивала.

На улице все ещё сиял день, люди по-прежнему ходили, дышали весенним солнечным ветерком, а на лавочках сидели женщины, так же, как сидели они на лавочках у подъездов и в её городе.




Спать она легла на тахте, на которой брат обычно спал, а теперь он постелил себе на раскладушке. Раскладушка сильно скрипела, когда он ворочался, и Валентина долго не могла уснуть. К тому же она днём поспала. Но главное не в этом заключалось, а в том, что не могли отойти от неё впечатления дня и мысли тяжелили голову. Впечатления были очень пёстрые и новые, ни разу за всю жизнь у Валентины не выпадал такой день. В ресторане она бывала всего раза два. И то виделись ей лица за столиками, бокалы, официанты — все молодые мужчины, — слышалась музыка, шум ресторанный, то улицы узенькие между старинными домами с врубленными оконцами вставали в памяти. Валентина тихонько вздыхала, лёжа с открытыми глазами. Мысли её беспокоили тоже непривычные и ненужные, которые она рада была бы отогнать, да не получалось.

По-другому представляла себе Валентина встречу с братом и брата воображала другим. Но каким другим и как по-другому, она не знала. Только чувствовала — чего-то недоставало в их встрече, чего-то душевного. Вот и по городу они погуляли и в ресторане побывали, брат ей время уделил, хоть и сильно занятой он, всё по-людски вроде, а чего-то главного нет. Может, так и должно быть — не виделись ведь целую жизнь, и разные совсем они... А всё же хоть и перевёртывалась Валентина то на один бок, то на другой и глаза стала зажмуривать, чтобы сон пал на неё, он не приходил — мысли мешали.

Всё время, казалось ей, шёл от брата холодок, от лица его, от слов, таких, что думалось, он их заранее подбирал, готовил, а не говорил, как сердце подсказывало. Учёных она мало видала, а верней сказать, не видела вовсе, не доводилось иметь с ними дела никогда. И она лежала, думала, уговаривая себя, что учёные, верно, все такие, у них своя жизнь, свои мысли, в которые ей не проникнуть, а потом стала думать, что, может, она сама не так что-нибудь сделала или сказала, оттолкнула чем-нибудь брата. Стала перебирать в памяти события дня, все свои поступки, слова и ничего не нашла такого, что бы ему могло не понравиться. Некстати вспомнился услышанный вечером разговор между братом и его бывшей женой, которую чудно зовут — Эрой.

Валентина в комнате была, брат вышел в ванную переодеться, дверь оставил приотворённой. Из ванной прошёл на кухню, а бывшая жена Эра там находилась, пахло оттуда кофе. Валентина тоже хотела переодеться, подошла к двери, чтобы прикрыть её, и услыхала голоса.

— Как трогательно, — сказала там, на кухне, Эра. — Надо ж, в ресторан повёл...

— Всё-то ты слышишь, всё ты знаешь, — с усмешкой, по-видимому, ответил ей брат.

— Да вы чуть ли не кричали с ней, а стены-то здесь...

— Ты и сквозь бетонную стену услышишь.

— Ну и как, весело было?

— Что это тебя взбудоражило?

— Меня? Ха-ха! Просто вообразила её в ресторане.

— Ты вот что, — понизив голос, сказал брат, — ты уйми язык свой. Тебя это совершенно не касается. И вообще... попридержись с ней. Не наскакивай. Другого плана человек, не видишь разве.

— Ничего себе! Я в своей собственной квартире должна оглядываться...

Тут Валентина закрыла дверь, стала переодеваться, из кухни доносились приглушённые голоса, слова не были различимы, да Валентина и не прислушивалась больше. Eё так потянуло вдруг домой, что, думается, сейчас бы собралась и уехала... И вот она теперь лежала без сна на плоской холостяцкой тахте брата, и впечатления дня кружили голову, и разговор этот подслушанный не шёл из ума. «Хорошо, что развёлся с ней, — наконец с обидой за брата, не за себя, подумала Валентина, вспомнив, как та утром с ней на кухне говорила, как поздравляла, пряча смешок, говорила, что такой брат — находка... — Чем плох он ей, староват, правда, для неё, так надо было думать, замуж когда шла, а не теперь фыркать... и на меня чего она, я ей чего худого сделала?..» — вспомнила Валентина и про себя. Не хотела, а пришло на память, как брат её назвал: человек. Не сестра, а человек... Обида кольнула. Поняла, что это слово больнее всего и засело в ней. Нарочно отвлеклась, стала думать — как ребята там, как Василий с ними управляется, беспокойство ощутила, потому что первый раз их оставила одних, и с этим беспокойством Валентина заснула в устоявшейся тишине — брат давно уже спал, дыхание его было почти беззвучным.




Назавтра он уехал на работу, а может, по делам каким, бывшая его молодая жена, а теперь как бы соседка Эра тоже отправилась скоро после него, Валентина одна осталась в квартире. Она, как и вчера, прибрала после завтрака, потом взялась за уборку. В комнате вымыла пол и на кухне, в коридоре тоже протерла, хотела постирать, что у брата накопилось, но машины стиральной не оказалось, а без неё Валентина давно уж отвыкла обходиться, да и доски даже простой не было — не в ванне же стирать. Прибралась, а больше и делать стало нечего тут, взяла деньги, братом оставленные, сходила в магазин, после обед стала варить.

Она на кухне была, когда открылась входная дверь. Пришёл брат. Валентина не ждала его так рано и удивилась.

— Славно мы вчера прогулялись, — прямо от двери сказал он непонятно к чему. — Вот тебе и весна.

Разделся и сразу прошёл в комнату. Валентина вошла следом за ним, услышав в его голосе досаду. Он сел на тахту, пальцами сжал виски, поморщился.

— Ты что, Ваня?

Она спросила, а сама уже догадалась, только глянула на него, на его красные слезящиеся глаза, на мокрый нос, враз поняла: заболел он.

И ахнула:

— Простыл?

— Голова разламывается, — сказал брат. — Я прилягу, пожалуй.

— Градусник где? — засуетилась Валентина. — Есть у тебя градусник?

— А чёрт его знает, есть где-то. У Эры, должно быть. Не помню, когда я температуру мерил последний раз. Бог миловал.

— Врача надо вызвать, Ваня.

— Видно, придётся.

Он ушёл в ванную, переоделся в пижаму, лёг, укрылся одеялом.

Валентина побежала в поликлинику, да не сразу нашла, ходила между домами, путалась. Врача обещали прислать к вечеру. Заодно купила градусник; вернувшись, сунула его брату, он померил температуру — тридцать восемь и две.

Брат лежал под одеялом в ожидании врача, и лицо его казалось Валентине простым, даже грубоватым немного и теперь ещё больше похожим на лицо отца, каким оно было на фотографии; отец работал кузнецом, и бровастое его лицо было сильным, как и весь он, руки на карточке, сложенные на коленях, большие, широкие... Брат Ваня сейчас шибко походил на отца, и Валентина радовалась этому.

Грешно было так думать, но ей казалось, что по-настоящему она только теперь его нашла, когда он сделался беспомощным, как всякий больной. То, что вчера мешало ей к нему приблизиться, сейчас исчезло.

— У меня вот Вася тоже, — сказала она оживлённо. — Муж мой. Как чуть сквозняк, он уже — готово дело — и насморк, и температура... А я сроду не простужалась. Я, Ваня, заметила: мужики больше на простуду податливые, чем мы. Почему это так, интересно?.. — Присела на тахту к нему, спросила сокрушенно: — Не серчаешь на меня?

— За что?

— Из-за меня ведь ты простыл. Весенний ветер — он самый опасный. Догулялись...

— Не говори глупости. По-твоему получается, я без тебя и носу на улицу не высовывал?

— И без шарфа вышел... Что значит, некому последить за тобой. И я-то дура, недоглядела.

— Да я вроде вышел из детского возраста.

— Не скажи, Ваня, за вами только и гляди. Вы как всё равно маленькие все. Я вот в «Работнице» прочла: холостые, пишут, мужчины чаще болеют и помирают раньше, чем женатые.

— Значит, я обречён, — усмехнулся брат.

— Да ты что! Ты ещё женишься, Ваня.

Он поглядел на неё с той же хмурой усмешкой:

— Слуга покорный...




Следующий день был солнечный, весёлый. Солнце заливало комнату. Валентина вошла с сумкой, в пальто, сразу поглядела на брата: как он? Лежал по-прежнему, как она его и оставила, уходя в аптеку, подрёмывал. Услышав её шаги, открыл глаза.

— Я курицу купила тебе, — возбужденно сказала Валентина. — Бульон куриный — самая питательная еда. Те-то лекарства, что врач прописал, они само собой, а я взяла свои ещё средства, которыми Васю лечу и ребят, когда простужаются. — Лекарства лежали в сумке сверху, она выложила их на журнальный столик. — Это вот полоскание тебе, а это мазь, в носу мазать, а это закапывать... Я тебя, Ваня, быстро вылечу.

— Называется, приехала брата повидать, — сказал он гундосо. — Не успела приехать, в сиделку превратилась.

Валентина ничего не ответила на это, вышла; раздеваясь, крикнула из-за двери:

— Сейчас варить поставлю. И пол вымыть надо. Когда больной лежит, чистота должна быть, чтоб никаких микробов.

— Это тоже в «Работнице» написано? — пошутил брат.

— Да это всем известно и так...

Минут через пять он крикнул:

— Валя, хочу с тобой поговорить.

— О чём, Ваня? — Она мыла курицу под краном.

— Просто — поговорить.

— Я сейчас...

Поставив курицу на огонь, вернулась в комнату.

— Присядь-ка, — попросил он.

Валентина села.

— У меня сейчас остановка, — медленно заговорил брат. — Человеку необходима пауза, или, как в спорте говорят, тайм-аут. Когда работаешь на предельном режиме, что-то в конце концов начинает пробуксовывать в тебе, организм сопротивляется нагрузке, и тогда достаточно весеннего ветерка, чтобы уложить в постель. А ты говоришь—шарф не надел... Не в шарфе дело.

— Так много работаешь, Ваня? — спросила Валентина. Помолчала и вздохнула: — Жизнь у тебя нехорошая. Один живёшь. Не понимаю я, Ваня, твоей жизни. Вся она насквозь у тебя одинокая.

— Это что значит — насквозь?

— А то и значит. Как ты потерялся от нас... Конечно, если люди хорошие и к тебе с душой, ты не одинокий был, а всё ж таки не родные мать с отцом. И теперь вот... Не было б меня, лежал бы один, некому сготовить тебе, лекарство дать... Прямо я, Ваня, даже расстроилась... Ехала — думала, у тебя семья, мечтала на детей твоих поглядеть, может, думаю, и внуки уже есть, ты ведь, Ваня, в таком возрасте, что могли бы и внуки быть. Никак я не ждала, что так тебя застану.

Он сумрачно поглядел на нее.

— В самом деле, тебе, наверно, удивительно моё существование. Да, один. У дочери своя жизнь, муж. Между прочим, видел его только однажды, приезжал к ним на свадьбу. Что за человек — представления не имею. Вежливый, подтянутый, спортивный парень... и это всё, что могу сказать о нём. Наверняка у наших с тобой родителей было всё не так, как у меня... Лежал я тут без тебя, думал, домик наш вспоминал...

— Его уже и нет давно, домика нашего. — Валентина так и посунулась к нему, засветилась, сердце забилось часто и сладко. — Помнишь, Ваня, домик наш?

— Оконца маленькие, палисадник... пыльная улочка, пыль мягкая, серая... телега с бочкой, колёса в пыли вязнут...

— Какая телега?

— Запала в память почему-то телега, как она по улочке нашей ехала... Это до войны. Ты тогда, наверно, ещё в пелёнках была.

— А я, Ваня, оккупацию помню. Мама меня в сарай прятала.

— Расскажи мне про маму поподробнее.

— Да я ведь тебе рассказывала. Она всю жизнь санитаркой работала. В Ельце когда жили — в лазарете солдатском... или... как он называется?.. в санчасти, вот. А в Иванове в больницу устроилась и там до пенсии работала, и после, уже пенсию получала, всё работала. Уволилась перед самой смертью, уже почти семьдесят лет ей было. Всё работала, работала... Санитарки всегда нужны, а мама говорила — привыкла, не может без больницы своей. Её там уважали очень, ценили... Так и не отдохнула на пенсии...

— Один эпизод я помню, — задумчиво сказал брат. — Где-то, видимо, в центре города грузовик... Мне что-нибудь четыре года или пять... Меня ребята постарше подняли и поставили в кузов. Я пытался слезть и не смог. Заплакал. И тут отец появился, ребят отругал и снял меня, поставил на землю... Как мы с ним туда попали, зачем, почему одного меня оставил на улице — не знаю. Помню его огромные ладони, сжавшие меня под мышками, когда снимал с машины, а лица не помню... Вот и все мои воспоминания об отце.

— А о маме?

— Запах больничный с ней связан. Я, когда о ней думал, так и представлял её санитаркой, сиделкой... Видишь — не ошибся...

— Ваня, — сказала Валентина и улыбнулась. — А я помню, что ты отнял-то у меня... Ты не помнишь, а я помню. Куклу отнял. Тряпичная она была, растрёпанная... Зачем она понадобилась-то тебе?..




Ваня ещё был на больничном, но захотел проводить её. Валентина воспротивилась.

— Нет уж, — сказала решительно, — один раз простыл — и довольно. Осложнение хочешь получить?

Так и настояла на своём, поехала на вокзал одна.

Город тянулся за вагонным окном своими острыми крышами, которые слабо чернели в свете зажжённых уличных фонарей, поезд редко постукивал колёсами на стыках — не набрал настоящей скорости. Валентина стояла в коридоре у окошка, уже занеся в купе сумку, и вспоминала, как прощались, как брат поцеловал её первый раз.

Оттого, что первый раз, было ей не только грустно после прощания, но и горько как-то, обидно. Была маленькой, гордилась, что есть брат, старший, это чувство хорошо помнилось. Когда пропал он, горевала и плакала, и мама тоже, но Валентина сама по себе плакала, отдельно, не из-за маминых слёз; горе её было тогда огромным, и Ваня долго вспоминался, пока не застлало его временем. Лицо позабылось, но осталось будто рядом с ней пустое место на всю жизнь, где Ваня должен был находиться, а его не было, война унесла. Это всё разом произошло — и отца унесла, и брата.

И вот под медленный и мягкий стук колёс поезда, который снова разлучал их, Валентина думала о том, как бы могло всё сложиться у них, не будь войны, как жили бы рядом, а и не рядом, так всё равно гостевали бы друг у друга, а теперь даже племянницы в глаза не видела, и, если встретятся, та её, может, и за родню не признает. Горько было Валентине так думать.

Она и заснула опять не сразу, лёжа на верхней снова полке, никак не могла забыть поцелуй Вани, и он жёг ей щеку тоской, потому что первый был, за всю их жизнь первый.

В Москве, от поезда до поезда, Валентина бродила по людным улицам, не заглядывая в магазины; подарки и детям и мужу везла из Риги. Наташе и Валерке — красивые шариковые ручки, которые дядя их Ваня подарил и велел передать им, а Василию купила в универмаге, что недалеко от вокзала, большую чашку с латвийским узором. Не лежало сердце отвлекаться на суету, не до магазинов было. Всё думала о войне, о Ване — и о Наташе, Валерке: не дай бог им пережить такое...

Когда вечером приехала в Иваново, добралась до дома и Василий открыл ей дверь, ребята уже спали, и она не стала их будить. Сидела на кухне, пила чай, глядела на Василия, который скрывал радость от встречи, нахмуренно оглаживая свою лысину. И когда он потом спросил, хорошо ли принял её брат, Валентина судорожно вздохнула, помолчала, ответила:

— Хорошо принял. — И заплакала.

Журнал «Знамя», № 8, 1985 год.


Хронология выпусков передачи «Встреча с песней»
Новости сайта: @RETROportalRU
ПОДДЕРЖАТЬ САЙТ

Ваши отзывы, предложения, замечания пишите на электронную почту: автору сайта Виталию Васильевичу Гапоненко.

При цитировании информации, опубликованной на сайте, размещение активной ссылки или баннера «RETROPORTAL.ru» ОБЯЗАТЕЛЬНО!

Яндекс.Метрика
Карта сайта Подробно о сайте
© RETROPORTAL.ru     2002 – гг.