«Дорогой длинною...»

Авторская литературно-музыкальная композиция актёра Виктора Татарского по книге воспоминаний Александра Вертинского «Дорогой длинною...»:

Записи из личного архива В.В. Татарского

Александр Николаевич Вертинский (1889-1957) - русский и советский эстрадный артист, киноактёр, композитор, поэт и певец, кумир эстрады первой половины XX века.

Воспоминания Александра Николаевича Вертинского впервые были опубликованы в 1962 году уже после смерти артиста в четырёх номерах литературно-художественного журнала «Москва». Книга «Дорогой длинною...», куда вошли эти воспоминания, стихи и песни, рассказы, зарисовки, размышления, письма Александра Вертинского, в России впервые была издана в 1990 году и Виктор Татарский первым сделал по ней литературно-музыкальную композицию, прежде, чем по этой книге были созданы театральные постановки и киносценарии.

Композицию актёр записал на общероссийской радиостанции «Радио 1». Помимо воспоминаний Александра Вертинского, в неё вошли песни в исполнении Александра Николаевича (записанные с аккомпаниаторами - Александром Блохом, Георгием Роттом, Гурием Ласточкиным, Михаилом Брохесом) на стихи Александра Вертинского, Анны Ахматовой, Иннокентия Анненского, Сергея Есенина и Георгия Иванова. Редактор композиции - Татьяна Зубова, звукооператор - Елена Садовая.

Ещё в 1990-е годы Виктор Татарский, говоря о песнях Александра Николаевича Вертинского, звучащих во «Встрече с песней», признавался в интервью: «Есть у меня папка с надписью “Вертинский” и там 3 – 4 письма... Понимаете, вот очень жалко, что уходит... уходит это всё... А хотелось бы время от времени включать записи Вертинского во “Встречу...”». Очевидно, именно по этой причине в сценарии «Встречи с песней» 2021 - 2023 годов Виктор Витальевич стал включать фрагменты своей литературно-музыкальной композиции по автобиографической книге Александра Вертинского. Их можно услышать в 1399, 1403, 1406, 1409, 1421, 1424, 1428, 1430, 1433, 1435, 1453, 1459, 1460 и 1465 выпусках «Встречи...», а в записи программы радиостанции «Радио 1» «Вечер с Виктором Татарским и Дмитрием Кувшинчиковым» от 26 марта 1997 года запечатлено чтение Виктором Татарским двух глав из книги «Дорогой длинною...» в прямом эфире.

В 1983 году в московском издательстве «Прогресс» вышел сборник «Почему мы вернулись на Родину. Свидетельства реэмигрантов», одна из глав которого посвящена Александру Вертинскому. В неё вошли фрагменты воспоминаний Александра Николаевича, позже изданные в полном объёме в книгах артиста «Четверть века без родины. Страницы минувшего» (1989) и «Дорогой длинною» (1990).

В 1987 году сборник «Почему мы вернулись на Родину» был переиздан с дополнениями. Публикуем главу об Александре Николаевиче Вертинском по второму изданию (стр. 71-81):

Александр Вертинский

«Здесь шумят чужие города»

Русский артист Александр Николаевич Вертинский вернулся на родину в 1943 году после четверти века скитаний по разным странам. Многих - и в СССР, и за границей - это удивило. В начале столетия его рафинированное, эстетское искусство было весьма популярно. В ретроспективе Вертинский воспринимался как характерная чёрточка предреволюционной России. Казалось бы, кто-кто, а Вертинский ушёл за пределы Отечества с осколками империи - навсегда. Но он вернулся - причём в тяжёлое для СССР время, в разгар Великой Отечественной войны. Почему же этот шаг многими не был понят сразу? Видимо, его артистическую маску, его сценический облик и поклонники и недруги Вертинского (а у него было много и тех и других) переносили на его личность. А за его изысканными, изящными песенками, за подчёркнуто аристократической манерой держаться прятался человек, измученный тоской по Родине, которому опостылела чужбина, несмотря на личный артистический успех. «Здесь шумят чужие города, и чужая плещется вода, и чужая светится звезда», - пел он в одной из своих самых популярных в эмигрантской аудитории песен. Не говорит ли сама эта популярность, неизменно горячий приём «Чужих городов» о том, что чувства артиста разделялись многими эмигрантами?

Вернувшись на родину, Вертинский много работал: по-прежнему пел, записывался на пластинки, снимался в кино. Именно как киноактёр он был удостоен Государственной премии СССР. И ещё он написал воспоминания, отрывок из которых мы предлагаем вашему вниманию. Они были опубликованы в 1962 году, уже после смерти артиста, в четырёх номерах литературно-художественного журнала «Москва».

Четверть века без родины

Я сошёл с парохода. В Константинополь. В эмиграцию. В добровольное изгнание. В долгую и горькую тоску.

Все пальмы, все восходы, все закаты мира, всю экзотику далёких стран, всё, что я видел, всё, чем восхищался, - я отдаю за один, самый пасмурный, самый дождливый и заплаканный день у себя на Родине!

К этому я согласен прибавить ещё и весь мой успех, все восторги толпы, все аплодисменты, все цветы, все деньги, которые я там зарабатывал... Всё, всё, всё, ибо всё это мне было не нужно!

...Сначала все были полны надежд. «Это ненадолго! - говорили спокойные, уверенные спекулянты, которым удалось кое-что вывезти и кое-что заработать. Многие заходили в своём оптимизме ещё дальше.

- Англичане дают деньги, экипировку и вооружение, - говорили они.

Но они уже давали, - робко возражал я.

- Будет сформирована новая армия. Она будет отправлена на английских кораблях и высажена.

- Но они уже высаживали! - деликатно напоминал я.

- Ничего. На сей раз это вполне серьёзно!

Возражать было напрасно. Какой-то купец из старых московских фамилий даже заключил пари на любую сумму, что «к Новому году будем в Москве».

Некоторых подозрительных лиц спешно вызывали в разведки и штабы, вели с ними какие-то переговоры. Много обещали, много предлагали. Немолодые особы сомнительной репутации, работавшие в белых разведках, делая «хорошую мину при плохой игре», загадочно улыбались и иногда, по большой доверенностю, интимно говорили:

- Ждите больших событий! Скоро поедем домой!

В фешенебельном игорном доме, открытом предприимчивым одесситом Сергеем Альтбрандтом, играл Жан Гулеско, знаменитый скрипач-румын, любимец петербургской кутящей публики. Было одно желание - забыться. Забыться во что бы то ни стало. Сперва играли в «баккара», потом ужинали, потом пили «шампитр». Собирались мужскими компаниями по нескольку человек и кутили, вспоминая старый Петербург.

- Жан, нашу Конногвардейскую!

Гулеско знал наизусть «Чарочки» всех полков. Раздувая цыганские страстные ноздри, он подходил к столу.

- Гулеско, наш Егерский! Ну-ка!.. Встать! Господа офицеры!

Вставали. Пили. Требовали «Боже, царя храни».

Гулеско играл, сверкая белками глаз, как-то особенно ловко подхватывая на лету и перекладывая в карман швыряемые ему десятки.

Я помню, тогда мне бросилась в глаза одна странная вещь. Я заметил, что многих, очень многих людей революция поставила на их настоящее место... И даже не то. Вернее, в эти дни, как в проявителе, который употребляют фотографы, ясно обозначились те черты некоторых людей, которые раньше не замечались и не могли быть замечены, как ничего нельзя увидеть на негативе, пока его не опустишь в проявитель.

Кем и чем были эти люди до революции? Многие из них занимали посты, играли видную роль при дворе, работали то на одном, то на другом поприще, часто были всесильны, всемогущи, имена их были известны каждому, - и всё это было не то, что они собой представляли на самом деле. Только здесь, в эмиграции, выброшенные из своей тихой заводи шквалом революции, они обрели свою истинную сущность, показали своё истинное лицо, нашли истинное призвание.

На кухне шикарного ресторана-кабаре «Эрмитаж», в котором мне пришлось петь и быть ещё директором, служил поваром бывший губернатор. Не знаю, каким он был администратором в России. Вероятно, плохим. Знавшие его говорили, что он был зол, туп, придирчив и завистлив. Но поваром он был чудесным! Бывало, придя в ресторан в восемь часов утра, я заставал его за огромной чашкой чая с клубникой. Он протягивал горячий напиток и благодушно улыбался. Еда была его стихией. Целый день он пробовал соусы, вылизывая языком ложки, потом обедал - жирно, вкусно, - пил настойку. Вечером снова ел.

- Ну как, Николай Васильевич? - спрашивал я. - Трудновато?

- Да что вы, милый! Я отдыхаю! Только теперь я понял, что такое красота жизни!..

И это была правда - он нашёл себя.

А сколько великолепных лакеев, услужливых метрдотелей, лихих шофёров повыходило из людей, принадлежавших к самым богатым, самым высшим классам старого общества! Сколько сутенёров, жуликов, шулеров вышло из тех, кто носил самые громкие титулы, самые аристократические фамилии!

Летом 1919 года я гастролировал в Бессарабии. Трудно передать чувства, которые охватили меня при виде земли, такой знакомой, такой близкой и дорогой сердцу. Те же милые сердцу белые хаты, те же колодцы с жестяными распятиями, как у нас на Украине, те же подсолнухи, кивающие из-за тына, тот же воздух, то же солнце, те же птицы.

В синем небе высоко кружил ястреб. Ласточки сидели на телеграфной проволоке, и кругом, куда ни кинешь взгляд, - степь и степь. Так похоже на Родину! Иногда под вечер в степи мы встречали цыганский табор. Настоящий табор, о котором всю жизнь слышишь в романсах, кстати сказать, написанных людьми, никогда его не видевшими. Горели костры. Кибитки стояли полукругом с поднятыми оглоблями. Мы останавливались, шли к цыганам, садились к костру, ужинали, пили вино, слушали песни. Под гитарные переборы грустили о Родине. А степь была уже серебряной от лунного света, звенели цикады, кричали перепела, и было много общего между жизнью этих людей без Родины и моей. Так родилась моя песня «В степи Молдаванской».

До концерта оставалось полтора дня. Я располагал временем и решил пойти на берег Днестра, посмотреть на родную землю.

Было часов восемь вечера. На той стороне реки нежно синели маковки церквей. Тихий звон едва уловимо долетел до меня. По берегу ходил часовой. Стада мирно паслись у самой реки.

Всё это было невероятно, безжалостно, обидно близко, совсем рядом. Казалось, всего несколько десятков саженей отделяли меня от Родины.

«Броситься в воду! Доплыть! Никого нет, - мелькало в голове. - А там? Там что?.. Часовой спокойно выстрелит в упор, и всё... Кому мы нужны? Беглецы! “Сбежавшие ночью”. Кто нас встретит там? И зачем мы им? Остатки прошлого! Разбежавшиеся слуги барского дома. Нас засмеёт любой деревенский мальчишка. А что мы умеем? Чем мы можем быть полезны им? Полы мыть и то не умеем».

Я сел на камень и заплакал... Придя в комнату, я закончил песню:

Много переживаний было у меня в Бессарабии. Всюду милые люди, не беженцы - суматошные, растерянные, двигающиеся по закону инерции, ещё не осознавшие своей огромной потери, ищущие, сами не знающие, чего им надо, - а коренные, исконные русские жители этих мест, люди нашей, русской земли, никуда с неё не убегавшие. Волею судеб они попали под чужую власть - под иго «невоевавших победителей», жадно набросившихся на свалившийся им с неба богатый край. Эти люди не забыли своей Родины, они думали о ней, терпеливо ждали своего освобождения и верили в него, считая, что власть «завоевателей» временна, случайна и скоропреходяща.

Они посещали мои концерты, приходили ко мне. В моём лице они видели не только артиста, но и человека, который привёз им частицу родного искусства. Они старались объяснять не понимавшим меня румынам, кто я и о чём пою. Искренне гордились мною. А во всех городах и местечках по приказу из Кишинёва уже следили за мной. На концертах сидели сыщики, начальники сигуранц, чиновники. Они внимательно наблюдали за мной и публикой, стараясь вникнуть в тайный смысл моих слов. Наблюдали, как реагирует взволнованная аудитория, и нервничали, видя слишком горячий приём. Как-то в Аккермане мой концерт посетил комендант города. Он сидел в первом ряду в полной парадной форме и не понимал, за что мне горячо аплодируют. В конце концов он не выдержал. Вскочив со своего места, он повернулся лицом к публике и, стуча по полу палашом, в бешенстве закричал по-румынски:

- Что он поёт? Я требую, чтобы мне объяснили, что он поёт? Отчего здесь все с ума сходят? Голоса у него нет. В чём дело?

К нему подошли какие-то люди, пытались объяснить. Полковник был в ярости.

- Это неправда! - кричал он. - Он - большевик! Он вам делает митинг! Он поёт про Россию. Артистам не делают таких демонстративных оваций.

Вот тут он был прав. Овации были действительно демонстративными. И не потому, что я уж так хорошо пел, а потому, что я был русский - свой, запрещённый.

Шаг за шагом, город за городом, не минуя даже маленьких местечек, я катил по Бессарабии, напоминая людям об их языке, об искусстве их великой Родины, о том, что она есть и будет. А вместе со мной, как снежная лавина, катился всё увеличивающийся ком доносов, рапортов со всех мест, где ступала моя нога, где звучал мой голос.

Публика была возбуждена, ко мне тянулись, благодарили чуть не со слезами на глазах за то, что приехал, за то, что привёз русское слово, что утешил, успокоил. Воистину это окрылило меня. У меня открылись глаза. Это было и радостью и наградой.

Однажды в степи, около Сорок, мы встретили мальчишку-пастушка. В руках у него на веревке, головой вниз, висел полузамученный большеглазый степной орлёнок. Мы остановили лошадей.

- Продай птицу, - предложил я.

Мальчик согласился. Он рассказал, что птица прилетела «с той стороны». Я дал ему денег, взял орлёнка и, доехав до берега Днестра, вышел из экипажа.

Я развязал орлёнку крылья и лапы, положил его в густую траву у самого берега, присел возле него на корточки.

- Когда ты отдохнёшь и поправишься, - тихо сказал я, - и сможешь летать, возвращайся на родину и поцелуй нашу землю. Скажи, что это от меня...

Орлёнок взглянул мне в глаза. На секунду его взор стал строгим и пристальным. Он точно читал правду. И вдруг, к моему восторгу, взмахнул крыльями и взвился в небо. Через несколько секунд он был на середине Днестра. Потом, становясь всё меньше и меньше, чёрной точкой исчез на том берегу, где синели леса моей Родины.

Здесь мне хочется сделать маленькое отступление. Уже в самом начале своего артистического зарубежного пути я заметил, что в сложившейся ситуации артист, тем более артист с именем, представляющий собой такую большую и такую интересную для всех страну, как Россия, должен быть не только узким профессионалом, а чем-то большим. Невозможно передать всё разнообразие вопросов, на которые приходилось отвечать мне разным людям во время моих скитаний по миру. Я уже не мог оставаться только артистом - вынужден был стать дипломатом, осторожным, тактичным, спокойным и уверенным, серьёзным и непоколебимым, защищающим честь и престиж своей Родины.

О чём только меня не спрашивали! Каких только вопросов мне не задавали. И на все я должен был отвечать. Терпеливо выслушивать абсурднейшие мнения, глупейшие убеждения. Грязная ложь об СССР, которой кормили заграницу эмигрантские газеты, конечно, делала своё дело, и приходилось часто чуть ли не надрывать свой голос, чтобы доказать какому-нибудь иностранцу, что в СССР, к примеру, не едят... детей.

Приходилось бороться, пробивая стену тупости и кретинизма, воздвигнутую в ушах иностранцев злобной реакционной прессой. Но были среди иностранцев и люди, знавшие и любившие нашу литературу, искусство. Было много сочувствовавших усилиям, жертвам, которые приносила моя Родина, выковывая в огне революции новых людей и новую Россию.

Шли годы, годы «изгнания», хотя, собственно говоря, нас никто не изгонял, а «изгонялись» мы сами. Шум великого вечного города на время как бы оглушил нас и, оглушив, успокоил. Так успокаивает страдающего бессонницей таблетка веронала. Шум в ушах, безразличие, забвение, сон. Но вот утром встаёшь и чувствуешь, что не отдохнул, что это только суррогат отдыха, а настоящего сна, покоя, нет. Чем дольше жили мы в эмиграции, тем яснее становилось каждому из нас, что никакой жизни вне Родины построить нельзя и быть её не может. Особенно остро чувствовали свою оторванность поэты и писатели. Дмитрий Мережковский, маленький, лёгкий, высохший как мумия, целиком ушёл в мистику.

Зинаида Гиппиус писала злые статьи. Криво улыбаясь, она язвительно «разоблачала» современное искусство... Молодёжь она не понимала и не любила. Иван Бунин почти ничего не писал. Нобелевская премия, присуждённая ему, поддержала на некоторое время его дух. Он съездил в турне по Европе, побывал на Балканах, в Прибалтике, на всех путях русского расселения. Эта премия вызвала большие толки.

Куприн вначале пробовал было писать рассказы, черпая материалы и сюжеты из окружавшей среды. Но кого мог заинтересовать французский быт? Жить ему становилось всё труднее. Заработки в газетах были невелики, пришлось открыть переплётную мастерскую. Но дела в ней шли плохо, к тому же писатель стал плохо видеть и в конце концов почти ослеп. Его дочь Ксения, красивая способная девушка, снималась немного во французском кино, помогая родным, мечтала о возвращении на Родину.

Когда Куприн уехал в СССР, поднялась целая буря. Одни ругали его, бесцеремонно называя предателем «белого дела». Другие, более сдержанные, лицемерно «жалели», ссылаясь в виде оправдания на его болезнь и «преклонный возраст». Третьи, товарищи по перу, говорили о нём, как о «дорогом покойнике», «не заплатившем по векселю».

Алексей Толстой поступил умно и благородно, вернувшись на Родину полным сил, в самом расцвете своего огромного таланта. И его голос, ясный и убедительный, загремел издалека, из страны, в которую многим уже не было возврата.

Иногда в Париж приезжали писатели из Советского Союза. Я помню в начале эмиграции приезд Владимира Маяковского, с которым в своё время в Москве мы были приятелями. Я мельком видел его несколько раз в «Ротонде» на Монпарнасе. Приезжали Всеволод Иванов, только что выпустивший в свет свои «Голубые пески», Лев Никулин, Борис Лавренёв, рассказ которого «Сорок первый» в то время наделал много шуму в эмиграции и особенно в её литературных кругах. Проезжали мимо Ильф и Петров.

Все они сторонились нас, эмигрантов, и войти в общение с ними так и не удавалось. Всё же некоторые из них, с кем я начинал свою карьеру в Москве, разыскали меня, навестили и немного рассказали о жизни и стройке, которая шла на Родине. Их рассказы согрели моё сердце и заставили его биться ещё сильней от тоски по ней.

Редкие встречи с советскими писателями только подчеркивали нашу отчуждённость. Мы уже потеряли общий язык с ними и плохо понимали друг друга, точно это были люди с другой планеты. От них веяло новой силой, новой энергией, которой у нас не было и не могло быть. Они посмеивались над нашим «гнилым Западом», который действительно оказался гнилым, и только сейчас мы можем в полной мере оценить это точное его определение, высказанное много лет назад.

До сих пор не понимаю: откуда у меня набралось столько смелости, чтобы, не зная толком ни одного иностранного языка, в двадцать пять лет, будучи капризным, избалованным русским актёром, неврастеником, совершенно неприспособленным к жизни, без всякого жизненного опыта, без денег и даже без веры в себя, так необдуманно покинуть Родину. Сесть на пароход и уехать в чужую страну. Что меня толкнуло на это?

Задавая себе этот вопрос спустя десятки лет, я всё ещё не мог найти в своей душе искреннего и честного ответа.

Я ненавидел Советскую власть? О, нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала.

Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Убеждений у меня никаких в то время не было. Но тогда что же случилось? Что заставило меня уехать? Почему я оторвался от той земли, за которую готов был теперь с радостью отдать свою жизнь, если бы это было нужно?

Очевидно, это была просто глупость! Юношеская беспечность. Может быть, страсть к приключениям, путешествиям, к новому, ещё неизведанному? Не знаю.

Так или иначе - я оказался в Турции...

Начиная с Константинополя и кончая Шанхаем, я прожил длинную и не очень весёлую жизнь эмигранта, человека без Родины.

Я много видел, многому научился. Может быть, у себя дома, поставленный в благоприятные условия существования - искусство у нас очень поощряется и очень бережно культивируется, - я бы не дошёл до такой остроты чувств, до такого понимания чужого горя, до такой «человечности», какую мне дали годы скитаний.

Говорят, душа художника должна пройти по всем мукам. Моя душа прошла по многим из них. Сколько унижений, сколько обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства натерпелся я за эти годы! Сколько проглоченных обид! Сколько пропущенных безмолвно оскорблений Родины!

Это была расплата. Расплата за то, что когда-то я посмел забыть о ней. За то, что в тяжёлые для Родины дни, в годы борьбы и испытаний я ушёл от неё. Оторвался от её берегов.

Для моего первого концерта в Нью-Йорке был снят «Таун-холл» - один из двух больших и самых популярных концертных залов города. Больше его только «Карнеги-холл», который рассчитан на четыре тысячи человек. Я не захотел петь в таком огромном помещении, боясь, что от этого концерт потеряет свою интимность и выйдет слишком уж помпезным.

В день концерта я, естественно, волновался больше, чем обычно.

«Кому нужны в этом огромном, чужом, деловом, вечно спешащем городе мои песни? Такие русские, такие личные и такие печальные! Что им до меня?» - думал я.

Вечером в кассе был аншлаг. На концерте был буквально весь цвет артистического мира - от милого Фёдора Ивановича Шаляпина, который ободряюще подмигнул мне из крайней ложи, до ничего не понимающего по-русски Бинга Кросби, которому сказали, что я «рашен крунер»* и что ему нужно меня послушать. Тут были и знаменитые музыканты, и художники, и режиссёры, и актрисы кино, и наши русские артисты, застрявшие в Америке.

Оставалось только хорошо петь, что я и старался делать по мере моих сил.

Окончательно мы подружились с публикой на «Чужих городах». Я тогда ещё не был особенно твёрд в этой песне, так как написал её перед самым отъездом из Европы и не имел случая «попробовать» её на публике. Очевидно, она задела самую больную струну в их сердцах: реакция на неё была подобна урагану.

За кулисами в антракте меня окружили друзья. Шаляпин звал ужинать и шутил, что «много не пропьём - только то, что сегодня у тебя в кассе!».

Болеславский познакомил меня с Бингом Кросби и переводил мне его слова.

- Россия - великая страна, - взволнованно говорил он. - Мы здесь ничего не умеем! Я вас понял, маэстро. Вот, - он показывал мне либретто моих песен по-английски. - Мы не умеем так петь!

Десятки дружеских рук тянулись ко мне. Приветствия, приглашения, улыбки...

Мои менеджеры сияли.

«Мы победили Нью-Йорк!» - было написано на их лицах.

Закончил я концерт песней «О нас и о Родине». Когда я спел: «А она цветёт и зреет, возрождённая в огне», то думал, что разнесут театр.

Таких аплодисментов я ещё никогда не слышал. Никогда в своей жизни. Относились они, конечно, не ко мне, а к моей Родине...

...Многих простила наша великая Мать-Родина. В том числе и меня в Шанхае после много численных просьб мне наконец дали советское гражданство.

То были дни войны, когда новые великие испытания переживала наша Родина.

Тысячи рук её детей тянулись к ней из разных углов нашего рассеяния, умоляя простить их и пустить домой, чтобы помочь ей, чтобы отдать свою жизнь за неё!

Я верил, что из огня войны наша Родина выйдет ещё более могучей, что она станет ещё более цветущей и прекрасной, будет для нас ещё дороже, ещё любимей...

Примечание: * русский исполнитель эстрадных песен (англ.)

О литературных работах Виктора Витальевича Татарского разных лет на сцене и у радиомикрофона читайте на отдельной странице веб-архива передачи «Встреча с песней».